– О нет, в такой переплет я никогда не попал бы. Лучше умереть! – воскликнул горячо Алекос.
Старик с печальной улыбкой посмотрел на него.
– Не спеши осуждать других, сын мой, ибо нет конца лестнице, по которой все ниже и ниже спускается человек.
– Пет, не могу представить себе большего падения!
– Но моя история довольно обычная. Сколько примеров вокруг! Ах, ты еще не знаешь, какая подлая душонка у жалкого человека… Достаточно сахара?… Ты не представляешь, как быстро я уговорил себя, что он обязан помогать мне. Ну, думал я, пусть мне не везет, пусть я обанкротился, живу в нужде, но по крайней мере я сохранил чувство собственного достоинства. Да, так в то время я считал! Был у меня, видишь ли, сын, и его надо было растить, я оправдывал себя этим. В конце концов, ради своего ребенка жертвуешь всем. Из семи миллионов человек, что живут в нашей несчастной стране, все мы, за исключением нескольких тысяч, терпим маленькие унижения ради наших детей. Вот все мы и лжем, обманываем сами себя. – Его внезапно охватила дрожь, и он поставил чашечку на стол, чтобы не пролить кофе. – Мы рассуждаем так, потому что не желаем задуматься над тем, что кто-то умер пли умирает ради чего-то иного. Да, я уверен, такие люди вызывают недоумение у Димитриса, сбивают его с толку. Моего сына Лабиса расстреляли за то, что он, говорят, был коммунистом.
Старик вытащил из кармана пальто дырявый платок и вытер глаза. Но тут же поспешно спрятал его и, взяв себя в руки, продолжал уже более спокойно:
– Я тебе морочу голову моим сыном, но ты не бойся, сегодня я не буду говорить ни о моем горе, ни о моей несчастной жене, которую оно унесло в могилу. Знаешь, когда расстреляли его, я плакал и думал: «Раз человек нашел в себе силы умереть, но не сдаться, значит, когда-нибудь жизнь станет лучше». Ах, какое облегчение приносила мне эта мысль! Я рассказывал в кофейне о своем сыне и весь дрожал. Тогда я снова принял решение возвратить деньги брату. Я положил их в чистый конверт, написал адрес и пошел на почту. Но, к сожалению, у меня не хватило мужества бросить конверт в ящик. Я сунул его в карман и вернулся домой. Не знаю, почему я рассказываю тебе все это, не знаю, что на меня нашло. Наверно, потому что ты, сынок, как я слышал, был в ссылке, – проговорил он с особым уважением. – Может быть, ив моих слов извлечешь ты для себя пользу, ведь по твоему лицу видно, что… – Немного помолчав, он продолжал: – Если ты не можешь быть ни вором, ни жуликом, ни пьяницей, то есть человеком без чувства собственного достоинства… Видишь ли, мы привыкли считаться с тем, что говорят о нас люди. Что тогда тебе остается! Сохранять собственное достоинство и быть униженным? Да, таковы мы все, кроме тех, кто следует по пути моего сына!
Он смотрел теперь на Алекоса с саркастической улыбкой. Лицо его оживилось, и глаза заблестели каким-то странным блеском.
– Знаешь, когда я понял это? В тот день, когда я надел ботинки, присланные братом. Ведь я, видишь ли, не только не вернул денег, но сел и написал ему письмо. Я спрашивал, не найдется ли у него старая пара ботинок. Мои развалились, и мне стыдно было ходить в них. Итак, я надел ботинки, которые он прислал мне, и сидел, довольный, в кофеине, выставив вперед ноги. Мои друзья, чиновники, вышедшие на пенсию, придавали значение одежде. G тех пор я стал назойливым, писал ему чуть не каждую неделю, выпрашивал у него то шляпу, то рубашку, то носки и даже старые кальсоны! Да, я, потерявший сына, – а я знал, он погиб, чтобы спасти от унижения людей, – попивал кофе с пенсионерами, и мне казалось, что я сохраняю чувство собственного достоинства, так как на мне костюм без заплат.
Все это он произнес торопливо, задыхаясь, и внезапно остановился. Алекос открыл рот, чтобы сказать что-то, но старик опередил его и продолжал:
– Минутку, минутку, ты еще не слышал самого страшного! Все эти годы я брата в глаза не видел. Когда умерла моя жена, он предложил мне переехать к нему. Двадцать лет мы не виделись. Я ждал, что он упадет со слезами мне на грудь. Разве я не простил его великодушно? Видишь ли, на несколько минут я забыл о подачках! Но когда я увидел, что он встречает меня с улыбкой, полный самодовольства и презрения, – так мне по крайней мере показалось, – я потерял окончательно чувство собственного достоинства и право прощать. Униженный человек с чувством собственного достоинства не прощает – его прощают, да! Он всегда виноват, потому что позорит род человеческий. Итак, я склонился перед ним, дрожа от волнения, целовал ему руки и плакал. А потом служанка привела меня на чердак – в доме были гости.