Один из таких самодуров случайно снова свел меня с Даниилом Кирилловичем на дорогах войны.
Произошло это уже в конце войны, в Риге, незадолго до того, как нашим войскам пришлось временно оставить город. Я приехал с фронта по вызову инспектора, который оказался высоким поджарым генералом, подслеповатым и к тому же глухим на одно ухо. Узнав об этом дефекте, я весьма бойко пробарабанил свой рапорт, встав нарочно со стороны глухого уха. Генерал ничего не расслышал толком, но милостиво покивал. Я уже собирался благополучно откланяться и поспешить обратно в часть, как вдруг он заявил, что едет сейчас ревизовать госпиталь и приказывает мне сопровождать его.
— Вам будет это полезно, молодой человек.
По госпитальной лестнице я поднимался вслед за генералом в полнейшем бешенстве. И вдруг — представьте мою радость! — среди врачей, торжественно вышедших нас встречать, увидел Заболотного.
Оказалось, что он здесь консультирует палату с инфекционными больными. Но мы успели перекинуться только несколькими фразами.
Генералу представили Заболотного, и они вместе стали обходить палаты. В одной из них все задержались. Палата прямо сверкала чистотой, на каждом столике стояли цветы.
— Это все она, ваше превосходительство, — сказал один из раненых, показывая забинтованной рукой на совсем юную девушку в косынке сестры милосердия, скромно стоявшую в дальнем углу.
— Спасибо ей, ухаживает прямо словно сестра родная! — раздался слабый голос откуда-то с дальней койки.
Даниил Кириллович подошел к раскрасневшейся девушке, поблагодарил ее и крепко пожал руку. Девушка пролепетала что-то по-латышски и сделав книксен.
Примеру Заболотного последовал и генерал. Когда вышли из палаты, он громко высморкался в огромный платок, на котором был вышит голубок с веточкой в клюве, и внушительно сказал:
— Хвалю! Как фамилия этой милой сестры милосердия?
— Санитарка Эдлис, ваше превосходительство» подсказал кто-то из врачей.
— Как санитарка? А почему же на ней сестринская косынка?
— Наверное, не было другой под руками, — пожимая плечами, ответил Заболотный.
— Что значит не было? Выходит, это я простой санитарке руку подавал! — загремел генерал на весь коридор. — Вы меня ввели в заблуждение, стыдно, профессор! Потрудитесь объявить ей выговор за нарушение субординации.
— Хорошо, ваше превосходительство, я сейчас же сделаю это лично, — ответил Заболотный.
Генерал со своей свитой проследовал дальше, а Даниил Кириллович вернулся в палату.
Я заглянул в приоткрытую дверь. Заболотный подошел к девушке, с красными пятнами на лице прислушивавшейся к шуму в коридоре, и сказал:
— Генерал просил еще раз поблагодарить вас, Хелли. Спасибо, голубушка!
И он низко склонил перед ней седую голову. А выйдя в коридор и увидев меня, вздохнул:
— Вот так мы и работаем…
Я задержался на два часа, и мы провели их с Заболотный, беседуя за горячим ароматным чайком в его комнатке, под недалекий грохот немецких пушек.
Потом мне рассказывали, что, заняв Ригу, немцы повсюду разыскивали профессора Заболотного, надеясь, видно, увезти его в Германию в качестве «почетного трофея». Но Даниил Кириллович, к счастью, уже был в то время в Пскове, распределяя свои противоэпидемические отряды и походные лаборатории по новым участкам фронта.
Снова встретились мы с Заболотный только в Петрограде, уже после Октябрьской революции.
Он принял ее сразу, не раздумывая, и мог бы сказать словами поэта: «Моя революция». Многие медики, особенно «столичные», поначалу саботировали, и в журнале «Общественный врач» был даже заведен специальный раздел «Врачи в стане большевиков» — из проклятий и грязных сплетен вперемежку.
А Даниил Кириллович с первых же дней революции стал служить ей, как говорится, не за страх, а за совесть.
В январе 1918 года он организовал в Институте экспериментальной медицины новый эпидемиологический отдел и сам возглавил его.
Весной 1918 года в истощенном, измученном Петрограде началась холера. Заболевало до семисот человек в день, и первое время не успевали убирать с улиц трупы. Заболотный сам, не ожидая, когда его позовут, пришел на заседание Петроградского Совета и сделал доклад о неотложных мерах, которые, по его мнению, следовало провести для борьбы с холерой.
Ох, какой страшный вой поднялся после этого выступления в некоторых «ученых» кругах!