Но время шло, и становилось тревожно: ладно, барышня — это хорошо, будет играть на пианоле, носить наряды, но ему все-таки нужен парняга. Да, пусть это будет по-деревенски кряжистый, не столь изящный, но чтобы только сильный, сообразительный, неутомимый продолжатель его дела. Он сидел вечерами в огромном безлюдном дворе на крыле пролетки и смотрел на звездное небо, с дрожью в голосе шепча первые пришедшие на ум молитвы. Посидев, посетовав на судьбу, шел в дом; спеша и волнуясь, направлялся в спальню. И обо всем забывал в лунном дрожащем свечении, а две тонкие руки, белеющие в этом свечении, были как два крыла счастливой, парящей, сильной его души.
Он все-таки верил в справедливость господнюю и в собственную удачу. И однажды, когда он вернулся из очередной поездки, навстречу ему выбежала нянька и прокричала:
— Суюнче[7], господин, поздравляю вас с сыном!
Лет до шести сынишка был как все мальчуганы — в меру капризен, в меру ласков, носился по комнатам, по двору, забирался в лопухи за ускользнувшим туда цыпленком, и с клушиным бормотанием носилась за ним мать. А потом они привезли племянницу жены, Газизу-младшую, и ходила за мальчиком она. Но жена почему-то не очень доверяла девочке и старалась не выпускать мальчугана из виду. Однажды, ловя его, она раскинула руки, и он, как-то тяжело споткнувшись, упал в пышные юбки матери. Прижав сына к груди, она позвала Галиаскара.
— Послушай, как бьется у него сердчишко, — и осторожно передала ему мальчика.
Галиаскар обнял сына, притиснул к груди и почувствовал волнообразные толчки, которые пробегали по всей левой стороне грудки.
— Я водила его к Амри-эфенди, — сказала жена, неточно произнося имя французского доктора, который знал про все болезни на свете.
— И… что же он сказал?
— Это с рождения, он сказал — порок.
Галиаскар представил розовощекого, крепкого Амри-эфенди и вспомнил разговоры о том, что жена маклера Алчина долго лечилась у него от бесплодия и в конце концов родила славного мальчонку, похожего на доктора.
Потом, ускакав на вороном жеребце в степь, Галиаскар долго сидел возле одинокой могилы с покосившейся стелой. И думал: когда б вина была в нем самом, он тоже отправил бы жену лечиться, и пусть бы его сын был вылитый месье. Но это был бы его, Галиаскара, наследник. Впрочем, он был уверен, что виноват не он, а хрупкая жена его.
Но вот в один год умерли дочь и сын, и Галиаскару стало страшно. Его сильный дух, благодаря которому он столького достиг, поколебался.
— Боже, ну хоть бы Газиза-младшая была мальчиком! — воскликнул он как-то с болью. — Я бы любил его как своего сына и сделал наследником!
Жена, которая с настоящей стойкостью хатуней переживала горе, мягко сказала:
— В Кырлае у чужих людей мыкается брат Газизы. По слухам, он истинный махдум — и читать, и писать умеет, и умница, говорят, необыкновенный.
— Газиза, милая… немедленно пошлем человека в Кырлай! Пусть привезет мальчишку!
Неужели восемнадцать морозных дней ехали они в санях из Казани? Правда, дядя Бадри, которому Галиаскар поручил разыскать и привезти мальчика, купил ему новый бешмет, новые валенки и шапку, а жена коробейника Сапыя, кому Бадри в свою очередь перепоручил мальчика, давала ему в дороге полушубок. Сама же баба сидела в тулупе, придерживая лубяной туго набитый сундук, и почем зря честила бедного Сапыя за какие-то его провинности. Неслыханное дело: муж — голова, а жена — шея, известно, а между тем как она его ругала!
Дорога оставила по себе память утомительным блеском снегов, ноющей болью в ногах, хотя он и совал их поглубже в сено, да вот еще занудливым ворчанием коробейниковой жены. На постоялых дворах его качало, едва он оказывался на земле, а ночью спал — как плыл по ухабам.
И вот Уральск, вот улица, ворота с кирпичными стояками и полуовальным, кирпичной кладки, верхом, увенчанным железным козырьком. Вот входят в гостиную с тетей и сестрой, и навстречу движется большого роста дядя с пышными усами в дыму. Он останавливается и курит, смотрит на мальчика. Как будто его глазами мальчик видит себя: у него тонкая шея, лобастая круглая голова в плюшевой тюбетейке, он в вязаном жилетике, в косоворотке, на ногах толстые вязаные носки. Он смущен, но вскидывает голову и четко, по-взрослому произносит:
— Вассалям алейкум! Мир вам!
Он спит в одной комнате с сестрой. Не на полу, не на лавке, а на деревянной кровати с лакированной спинкой, и ноздри его ощущают не запахи овчины, молока, вареной картошки — пахнет духами от платьев сестры, пахнет свежестью чищенных снегом ковров, чистотой побеленных стен и крашеных полов, потолка, двери.