— А как насчет мамы? — поинтересовался Николас. — Чему она тебя научила?
Он тут же вспомнил разговор в ресторане, когда Пейдж рассказала ему о матери. Но было уже поздно. Нелепые и бессвязные слова повисли между ними почти физически осязаемой преградой. Пейдж не ответила. Она даже не шелохнулась. Можно было подумать, что она его не услышала, но затем она наклонилась вперед и включила радио, да так громко, как будто пыталась заглушить прозвучавший вопрос.
Десять минут спустя Николас припарковал автомобиль в тени раскидистого дуба. Он вышел из машины и обошел ее вокруг, чтобы помочь Пейдж, но она уже стояла на тротуаре и потягивалась.
— Который из них твой? — спросила она, глядя на противоположную сторону улицы, застроенную хорошенькими, окруженными белым штакетником викторианскими домами.
Николас взял ее за локоть и развернул так, чтобы она увидела дом у себя за спиной — огромный кирпичный особняк в колониальном стиле. Вся северная стена здания была увита плющом.
— Ты шутишь, — отшатнувшись, прошептала Пейдж. — Твоя фамилия Кеннеди?
— Ни в коем случае, — пожал плечами Николас. — Они все демократы.
Он взял ее под руку и повел к входной двери, которую, к счастью, открыла не прислуга, а сама Астрид Прескотт. Она была одета в мятую куртку сафари, а на шее у нее болталось сразу три фотоаппарата.
— Ни-иколас! — выдохнула она и бросилась ему на шею. — А я только что вернулась домой. Непал. Какая удивительная страна! Мне не терпится взглянуть, что у меня получилось. — Она похлопала ладонью по фотоаппаратам, а самый верхний даже погладила, как живое существо. Затем с силой, сопоставимой с мощью урагана, она втащила Николаса в дом и обернулась к его спутнице. — А вы, должно быть, Пейдж, — сказала она, завладевая маленькими, ледяными от волнения ладошками девушки и увлекая ее за собой в великолепный холл с обшитыми красным деревом стенами и мраморными плитами пола. — Я вернулась меньше часа назад, — продолжала Астрид, — и Роберт без умолку рассказывает мне об этой загадочной Пейдж.
Пейдж попятилась. Роберт Прескотт был известным врачом, но Астрид Прескотт была легендой. Николас не любил сообщать знакомым, что он сын той самой Астрид Прескотт, имя которой произносилось с таким же благоговением, с каким веком ранее шептали: «Та самая миссис Астор». Всем была известна ее история: богатая девушка из высшего общества отвергла балы и светские вечеринки, занялась фотографией и достигла вершин успеха. Все были знакомы с фотографиями Астрид Прескотт, особенно с ее графическими, черно-белыми снимками исчезающих видов животных. Оглядевшись, Пейдж увидела, что эти фотографии украшают стены холла. Это были удивительные произведения, исполненные света и теней. Пейдж как завороженная смотрела на гигантских морских черепах, птицекрылых бабочек, горных горилл. Размах крыльев пятнистой совы, взмах хвоста синего кита… Пейдж вспомнила статью об Астрид Прескотт в «Ньюсуик», которую она прочитала несколько лет назад. Там приводились слова Астрид, заявившей, что она очень сожалеет, что не застала динозавров. «Вот это была бы сенсация!» — сокрушалась Астрид.
Пейдж переводила взгляд с одной фотографии на другую. В каждом доме был либо большой настенный календарь, либо ежедневник Астрид Прескотт, потому что ее снимки были поистине изумительными. Рядом с этой легендарной женщиной в этом гигантском великолепном доме Пейдж ощутила себя никчемной карлицей.
Но на Николаса гораздо большее влияние оказывал отец. Когда Роберт Прескотт вошел в комнату, атмосфера мгновенно изменилась и стала наэлектризованной. Николас выпрямился еще больше и надел свою самую обезоруживающую улыбку. Впрочем, боковым зрением он продолжал наблюдать за Пейдж, впервые в жизни задавшись вопросом, почему он вынужден играть в присутствии собственных родителей. Они с отцом никогда не прикасались друг к другу, если не считать рукопожатий. Демонстрация привязанности считалась у Прескоттов чем-то совершенно недопустимым. В итоге на похоронах все неизменно думали об одном и том же: почему они так ни разу и не сказали усопшему родственнику, как он был им близок и дорог.
За холодным фруктовым супом и фазаном с молодым картофелем Николас рассказывал родителям о своей клинической практике, и особенно об отделении неотложной помощи. Впрочем, чтобы не портить собеседникам аппетит, он несколько смягчал ужасы, с которыми ему приходилось там сталкиваться. Его мать то и дело переводила разговор на свою поездку.
— Эверест! — восклицала она. — Его не удается снять даже широкоугольным объективом. — Она уже избавилась от мятой куртки и осталась в старой майке и мешковатых штанах цвета хаки. — Но эти шерпы знают гору как свои пять пальцев.