Предполагалось, что я уже сплю. Да, собственно, так бы оно и было, если бы меня не разбудил странный сон. Мне было четыре года. Скоро должно было исполниться пять. У меня почти не было друзей. И это объяснялось не только моей застенчивостью, а еще и тем, что соседи не пускали к нам своих детей. Грудастые итальянские мамаши считали мою маму слишком бойкой и развязной, а смуглые потные мужчины опасались, что патологическое невезение отца может оказаться заразным и без приглашения явиться в их собственные дома. В итоге я начала придумывать себе товарищей по играм. Я не принадлежала к числу детей, способных увидеть кого-то рядом с собой. Раскладывая свои игры и игрушки, я точно знала, что рядом никого нет. Но по ночам мне часто снился один и тот же сон. Меня окликала незнакомая девочка, и вместе мы лепили куличи из песка и раскачивались на качелях до тех пор, пока наши ноги не начинали взлетать к самому небу. Сон всегда заканчивался одинаково. Набравшись храбрости, я спрашивала девочку, как ее зовут. И всякий раз просыпалась прежде, чем она успевала мне ответить.
Вот так и вышло, что в это воскресенье я открыла глаза, борясь с очередным разочарованием, и услышала, как отец тащит к двери свой чемодан, а мама шепотом прощается с ним и напоминает ему, чтобы он обязательно позвонил нам после того, как мы вернемся из церкви, и рассказал, как все прошло.
Утро началось как обычно. Мама нажарила моих любимых яблочных оладий в форме моих инициалов, после чего достала из шкафа и разложила на постели розовое кружевное платье, которое мне купили на Пасху еще в прошлом году. Но когда подошло время отправляться в церковь, мы прямо из дома шагнули в изумительный апрельский день. Ласковое солнце целовало наши щеки, в воздухе пахло свежескошенной травой. Мама улыбнулась, взяла меня за руку и зашагала в противоположную от церкви сторону.
— Бог не хочет, чтобы такой день мы провели взаперти, — пояснила она.
Я впервые узнала, что у мамы есть другая жизнь, не имеющая ничего общего с моим отцом. То, что я всегда принимала за духовность, на самом деле было лишь побочным эффектом энергии, окружавшей ее подобно магнитному полю. Я обнаружила, что, когда мама не пыталась под кого-либо подстроиться, она могла быть совершенно другим человеком.
Мы шли и шли, минуя квартал за кварталом. В воздухе запахло сыростью, и я поняла, что мы приближаемся к озеру. Мы подошли к зоопарку «Линкольн-парк», славящемуся созданием естественных условий обитания для животных. Вместо того чтобы запирать животных, сотрудники зоопарка создали непреодолимые препятствия для людей. В зоопарке почти нет ограждений. Жирафы изолированы канавой, накрытой крупной решеткой. Зебр от посетителей отделяет широкий ров.
— Тебе здесь понравится, — улыбнулась мне мама, а я задалась вопросом, как часто она здесь бывает и кого приводит с собой вместо меня.
Мы направились к белым медведям только потому, что их окружала вода. Скалы и уступы площадки были выкрашены в бело-голубые цвета Арктики, а сами медведи растянулись на солнце, слишком жарком для их зимних шуб. Они похлопывали лапами по воде. Мама сказала, что вода холодная. Медведей было трое — две самки и медвежонок, и мне очень хотелось понять, кем они приходятся друг другу.
Мама выждала, пока медвежонок почувствовал, что жара становится невыносимой, и потянула меня к галерее, за толстым стеклом которой находился медвежий водоем. Медвежонок подплыл прямо к нам и уткнулся носом в пластиковую преграду.
— Смотри, Пейдж, — засмеялась мама, — он хочет тебя поцеловать.
Она подняла меня повыше, чтобы я могла рассмотреть грустные карие глаза и мокрые скользкие усы медвежонка.
— Разве тебе не хотелось бы оказаться там вместе с ним? — спросила она, возвращая меня на пол и вытирая мой лоб подолом юбки.