— Меня зовут Пейдж. Я не знаю, что я здесь делаю.
В этот вечер натурщиком был мужчина. Он явился, одетый в яркий атласный халат, и принес с собой в качестве реквизита стальной прут. По сигналу преподавателя он шагнул на возвышение и небрежным движением сбросил халат с плеч, как будто нагота его нисколько не смущала. Он наклонялся, изгибался и поднимал над головой руки, сжимая прут, как распятие. Это был первый мужчина, которого я увидела полностью обнаженным.
Когда все принялись рисовать, я сидела не шевелясь и думала о том, что совершила ошибку, записавшись на этот курс. Я почувствовала на себе взгляд натурщика и коснулась альбомного листа кончиком карандаша. Не глядя на него, я начала рисовать по памяти: бугры мышц на плечах и груди, вялый пенис. Незадолго до окончания занятия ко мне подошел преподаватель.
— А в тебе что-то есть, — сказал он, глядя на рисунок, и мне отчаянно захотелось ему поверить.
На последнее занятие я принесла лист дорогой мраморной бумаги, который специально приобрела в магазине художественных принадлежностей, рассчитывая нарисовать что-нибудь, заслуживающее того, чтобы оставить себе на память. Натурщицей была совсем юная девушка с измученными безрадостными глазами. Она была беременна, и, когда легла на бок, ее живот свесился в форме столь же безрадостной ухмылки. Я рисовала ее с каким-то остервенением, не сделав даже десятиминутного перерыва на кофе, хотя натурщица встала, чтобы размяться, и мне пришлось рисовать по памяти. Когда рисунок был готов, преподаватель взял его, чтобы показать остальным студентам. Он обратил их внимание на плавные очертания ее бедер, налившуюся грудь и тень, в которой укрылось лоно. Преподаватель вернул мне рисунок и сказал, что мне следует подумать о художественном колледже. Я скатала рисунок в трубку, застенчиво улыбнулась и ушла.
Я не стала вешать рисунок на стену. Отец убил бы меня, если бы узнал, что я сознательно грешила, посещая занятия, на которых мужчины и женщины обнажали свои тела. Я спрятала рисунок в глубине шкафа, но время от времени извлекала его оттуда и подолгу разглядывала. Прошло несколько недель, прежде чем я заметила очевидное, на этот раз даже не скрытое в линиях заднего плана. Да, на рисунке была изображена натурщица. Но ее искаженное страхом лицо принадлежало мне.
— Привет! — сказала Марвела, когда я вошла в ресторан. В одной руке она держала кофейник, а в другой отрубную булочку. — А я думала, ты заболела. — Она покачала головой. — Неужели ты не понимаешь, в какое положение меня поставила? Решила прогулять, так прогуливай. Незачем являться на работу посреди смены.
Я прислонилась к стойке.
— Я заболела, — сказала я. — Еще никогда в жизни мне не было так плохо.
Марвела нахмурилась.
— Если бы я была замужем за доктором, меня наверняка отправили бы в постель.
— Это другая болезнь, — возразила я, и глаза Марвелы распахнулись. Я поняла, о чем она думает. Марвела обожала сплетни и громкие скандальные истории. — Нет, — перебила я, не дав ей заговорить, — Николас не завел себе любовницу. И мою душу не похитили пришельцы.
Она налила мне чашку кофе и оперлась локтями о стойку.
— Похоже, мне придется сыграть с тобой в «Двадцать вопросов», — вздохнула она.
Я ее услышала, но промолчала. В это мгновение дверь отворилась, и в ресторан ввалилась женщина, таща в охапке младенца, хозяйственную сумку и огромный пестрый рюкзак. Едва переступив порог, она уронила рюкзак и попыталась поудобнее перехватить ребенка. Марвела шепотом выругалась и встала, чтобы ей помочь, но я жестом остановила ее.
— Сколько этому малышу? — напустив на себя равнодушный вид, поинтересовалась я. — Месяцев шесть, я так думаю.
— Да ему не меньше года, — фыркнула Марвела. — Ты что, никогда не нянчила соседских детей?
Неожиданно для самой себя я вскочила, завязывая поспешно извлеченный из-за стойки фартук.
— Можно я ее обслужу? — спросила я у Марвелы. — Чаевые твои, — добавила я, видя ее нерешительность.