Одновременно с гордостью и тревогой Тедди провел мать через сломанные ворота и поднялся с ней по крутому склону. Это была его территория, убежище, где он провел свое лето.
— Видишь? — спросил он.
Тут было тихо и уныло, в воздухе витал пух кипрея и чертополоха, напоминая о близком конце лета. Дорога тянулась из ущелья меж зеленых склонов с непролазными зарослями малины и ежевики, но теперь от нее ничего не осталось, лишь на траве виднелись полосы от шпал. Замшелый бетон платформы кое-где взламывали сорняки, к ограде льнула высокая крапива. За поворотом темнела пустая будка стрелочника с разбитыми окнами, жалкая и нелепая одновременно.
— Ты оттуда таскал свой хлам, Тедди?
— Да.
— Ну, видно, осталось не так уж много?
Тедди не ответил. Он держал мать за руку, хотя уже давно такого не делал, и тревожно посматривал по сторонам. Было жарко и безветренно, солнце уже клонилось к закату, тронутое желтизной усталости. Во всем чувствовалось дыхание осени. На взъерошенных рябинах ярко алели ягоды, пожухшую листву пятнала ржавчина. Из песчаного карьера, где когда-то стояли палатки солдат, доносился далекий гул машин.
— Тихо, да? Не понимаю, что тут можно делать целыми днями.
Мальчик сжал руку матери крепче. Она чувствовала через перчатку, как та вспотела, и его лицо залила бледность. Тедди дрожал всем телом.
— Что такое? — спросила она.
В поднятых на нее глазах плескалась нездоровая паника, и его слова из-за сухости во рту прозвучали невнятно.
— Идет. Слышишь?
Она провела языком по пересохшим губам и сглотнула. Возможно, что-то действительно было… какая-то дрожь в земле, слабая пульсация? Но движение на дорогах плотное, и в карьере безостановочно работают машины, бесшумные, если не напрягать слух. Она не знала, что и сказать.
С внезапным вскриком Тедди потащил ее назад.
— Эй, успокойся! — Мортимер взял мальчика за плечи, пытаясь привести в чувство, но тот вис на матери. Его взгляд, устремленный на жерло туннеля, следовал за бог знает чем, а оно подходило все ближе и ближе, пока не остановилось, по всей видимости, всего в нескольких футах.
— Мама, смотри! — сквозь слезы воскликнул он. — Неужели не видишь? Она, та женщина, спускается на платформу, уходит, и ей все равно. А он…
Впоследствии мать не могла объяснить, что именно видела, да и не поручилась бы, что ей не померещилось. Однако целую секунду, нескончаемо мучительную, как долгие секунды родов, она видела, а может, просто ощущала поезд — длинный, массивный, тускло-бордовый. Окна его затягивал дым паровоза, вагоны пахли пылью и застоявшейся табачной вонью. Голову пронизал звук, но неслышный, будто во сне: шипение пара, визг тормозящих колес и знакомые глухие хлопки дверями.
Она бы не сумела рассказать, как одеты пассажиры. Джордж обвинил бы ее в избытке воображения, подверг перекрестному допросу и разбил в пух и прах… но Джордж остался далеко в другом мире, и в тот миг совершенно не мог ей помочь. Она определенно видела… чувствовала, как рядом, задевая, но по-настоящему не касаясь, скользят и растворяются в воздухе люди… та женщина из рассказов сына стала ближе, чуть ли не частью ее самой, обретя материальность витринного манекена, но мужчина, высунувшийся из поезда — она чувствовала его грусть — остался менее четким. Что она здесь забыла? Рядом, обняв ее для поддержки, озадаченно стоял Джордж Мортимер, и она с облегчением к нему прислонилась. И вдруг Тедди закричал снова, одним ошеломляющим рывком, вернув ее к действительности.
— Папа! О, папа!
Там ничего не было. Он выдернул руку, словно близость матери его больше не утешала, и диким взглядом уставился вслед поезду… какому еще поезду? Рой лилово-розоватых пушинок закружился будто снег, потревоженный порывом ветра, но там ничего не было, лишь бессильное солнце на вспученном асфальте и крапива.
Вера не знала, мелькнула ли в его глазах ненависть или только упрек, когда он, внезапно поняв, на нее накинулся:
— Он в тебе нуждался, а ты его бросила.
— Вот как? — Мортимер приподнял бровь, виновато и вместе с тем со своей обычной дерзостью. — Идем, сынок. — Он как мужчина мужчине положил Тедди руку на плечо. — Думаю, нам пора домой.
— Нет!
Ребенок рванул с платформы и по зеленой дороге остервенело бросился вслед за поездом, призраком, любовью… кто знает? Он бежал по железнодорожному полотну в желтых лучах позднего солнца через пух умирающего лета. Никакие слова не достигали его слуха, никакие увещевания. Уже начинался закат, в карьере по-прежнему бухали машины, а там, где когда-то пролегали рельсы, легко, будто ягода рябины, приземлилась малиновка. Но Вера, вглядываясь вслед мальчику, чувствовала, как поезд мчит и мчит в ее теле, несясь, подобно неотвратимому року по длинной дороге, где уже исчез ее сын, и куда она не осмеливается последовать.