— Не свободы, а правды! — запальчиво сказал Иван Емельянович. — Страну уважать, тебя уважать, себя уважать — вот чего захотелось!
— Страну, тебя, себя, — со злостью передразнил Ташкин. Он вдруг заскрипел зубами, на скулах заходили желваки, но переборол вспышку, сказал миролюбиво: — Это все слова, а надо делать дело. И не кому-то, а нам с тобой. Как на гармошке, играть кадрами нельзя, Ваня. Человек не должен чувствовать себя временщиком, работа не забегаловка. Другое дело требовать! Если сидит пеньтюх, дремлет, мух считает — долой! Нужны работники. Вот, к примеру, Шахоткин. Это же мотор! Но какой мотор? Хитрый! К нему полезный привод нужен, и не спускать глаз, иначе на себя начнет крутить, в свою пользу. Верно?
Иван Емельянович усмехнулся. Умел, умел Ташкин вывернуться из любого разговора.
— Ну так как с Шахоткиным? — вроде вспомнил Иван Емельянович. — Когда птичник закончит?
— Закончит, Ваня, закончит. Потерпи малость, Прошу. Я прошу. Лады?
— Ох, режешь ты меня, Антон, просто под корень, — вздохнул Иван Емельянович, и тоном и всем видом давая понять секретарю, как трудно согласиться с его просьбой.
Скривившись, Ташкин покосился на окно, за которым гудела поливальная машина, снял трубку, набрал номер.
— Анна Михайловна, дай команду, пусть водовозка съездит к детскому садику, польет там клумбы, вообще двор, а то утюжит тут у начальства. Сам сообразить не может. И возле больницы пусть польет, а то пылища… Добро? Ну есть.
Ташкин поднялся из-за стола, протянул руку Ивану Емельяновичу.
— Давай валяй, мне через двадцать минут выступать перед вояками, а ты все мысли разогнал.
3
Два года назад, в первый, блаженный месяц аспирантуры, когда казалось, что впереди уйма времени и можно спокойно посидеть над литературой, повитать мыслями и вообще покейфовать, руководитель темы Виктор Евгеньевич Мищерин вернул его на грешную землю убийственно точным расчетом, на листочке из блокнота четырьмя пунктами распял, как на кресте: лабораторная модель — полгода, лабораторные испытания — полгода, опытный образец — полгода, полевые испытания — полгода. «Самое главное, — поучал Мищерин, — сразу же вогнать себя в задачу…»
Вгонять себя в задачу было не просто, но необходимо, и Николай научился. Сначала это было очень трудно, как бывает трудно заставить себя бегать по утрам, потом стало проще: небольшое усилие и — настроился на ту работу, которая сейчас важнее всего. Потом стал таким же способом расправляться вообще с любыми, не только научными, но и житейскими задачами. И вот сейчас, после сумбурного и нервного разговора с отцом, лежал на раскладушке в комнате Олега и обдумывал ситуацию, возникшую из-за «самовара».
Ему мешали всплески эмоций, острые уколы самолюбия от резких отцовских слов; он был уязвлен и тем, что Аня отобрала машину, по сути, на виду у всей деревни, потому что бабка, страдавшая недержанием секретов, тотчас поделилась со своими скамеечными подружками, а те, уж будьте спокойны, донесли новость до каждого дома. Тревожно было за Катю: как повернутся их отношения после испытаний, сумеет ли он забыть ее, если она первая порвет с ним? С трудом глушил он все эти важные, но в данный момент мешающие сосредоточиться чувства и возвращал себя в главную задачу: как быстрее закончить испытания установки. И получалось так: первое — любым способом обеспечить «самовар» энергией; второе — уговорить Олега и Катю подежурить с ним еще каких-то две-три недели; третье — организовать демонтаж и вывозку «самовара» в город. Наибольшая трудность, как он предполагал, будет с энергией. Отец строго-настрого запретил Пролыгину включать «самоварную» линию, пока не пройдет засушливая полоса и пока не пустят на полную мощность птичник. Слабенькие трансформаторы на подстанции не «тянули», поэтому и приходилось маневрировать — отключать то насосы, то освещение поселка, то «самовар». Выход заключался в том, чтобы на время вывести из строя какую-нибудь нагрузку, то есть… птичник! Наименьшее зло…Но как?
Он поднялся с раскладушки, надел штаны, натянул цветную майку, вышел на кухню. У окна Олег сутулился над книгой. Поднял и тотчас отвел глаза. Бабка гремела ведрами во дворе — вечные заботы о пропитании «братьев наших меньших». Николай остановился у стола — собирался поговорить с Олегом об одном, но ускользающие глаза брата толкнули его на другое…
— Слушай-ка, брательник, ты что это не глядишь на меня? — спросил он, опершись на край стола и не спуская цепкого взгляда с Олега.
— Почему не гляжу? — вяло откликнулся Олег. — Гляжу.