— Ну, сели! — скомандовал Николай и первым скользнул по лавке к окну. — Мое место!
Было уже не до разговоров. Олег не отставал от старшего брата, наворачивал за обе щеки. Когда первый, самый горячий приступ голода миновал и, отдуваясь, Николай калил еще одну кружку молока, Олег сказал, что кроссовки в самый раз, он очень благодарен Ане и теперь ему не страшен серый волк, в смысле экзамены: новыми кроссовками сразит наповал математичку, а заодно и всех остальных учителей.
Только теперь Олег решился в упор взглянуть на брата. И взгляд этот, изучающий, пристальный, не остался без внимания Николая.
— Ну и как? — спросил он. — Изменился?
— Ты? — уточнил Олег, смущенно пряча глаза. — Очень!
— В худшую? В лучшую сторону?
— М-м, пожалуй, в лучшую.
— Спасибо за «м» и «пожалуй». Откровенность нынче занесена в Красную книгу. Слыхал о такой?
— Слыхал. Не только откровенность…
— Да? — Николай посмотрел на Олега с интересом. — А еще что?
— Ну доброта хотя бы, душевность…
— Ишь чего захотел! Сейчас другие параметры в ходу: сколько стали, угля, битов информации на душу населения. И чем больше душ, тем меньше этой твоей душевности. Работать надо, а не строить прекраснодушные иллюзии. Жизнь совсем другая… — Николай помолчал и вдруг спросил: — А вы с Катей дружите?
— Ах… — Олег разулыбался, не в силах скрыть радость. — Мы же в одном классе, вместе ездим в школу… и обратно.
— Ты ее провожаешь?
— Конечно! Она же рядом живет. Помнишь, по нашей улице, третий от нас дом. Купили у стариков Звайгзне, когда им разрешили вернуться в Литву.
— Помню, помню. Помогал Георгию Сергеевичу перевозить вещи. Катька тогда вообще пацанка была, буркалки черные, сама серьезная. А теперь — такая девка, просто первый сорт!
— Она хорошая.
— Да вижу. Плохая не стала бы тут с коровой возиться. Кто мы ей? Даже не соседи. Или… засватал уже?
— Что ты?! — Олег залился румянцем, на носу выступил пот. — О чем ты!
— Ну, ну, пошутил. Тогда, значит, из-за матери. Видит, трудно одной управляться со всеми с вами. Отец опять же всю дорогу на колесах, да? — Георгий Сергеевич?
— Ну, и он тоже.
— Да у них большое несчастье, от них мать ушла.
— То есть как «ушла»? — не понял Николай. — Какая мать? Чья?
— Ну, Полина Анатольевна, Катина мать.
— Вон как! А почему?
— Любовь, — сморщился Олег.
— Любовь?! Ну что ж, причина, считаю, уважительная, ничего не попишешь — любовь!
— Думаешь, любовью можно все оправдать?
— Не все, но — многое! Сильно переживает?
— Еще бы! Катя ведь очень добрая.
— Ценная информация… Ну, а куда решили поступать?
— В сельскохозяйственный. Катя — на агронома, я — на зоотехника. Катя все-все травы, все цветы знает. И цветы ее чувствуют. Подойдет к цветку, поговорит с ним, и цветок распускается. Представляешь?
— Фокусы показывает?
— У нее биополе!
— Чепуха все это!
— Не знаю, как там у других, а у Кати точно какое-то поле — очень доброе. Вот узнаешь ее поближе, сам убедишься. Просто замечательная!
— Верю-верю, замечательная, а вот что цветок распускается — фантазия.
— Не веришь?! — воскликнул Олег, и в голосе его было столько огорчения, столько мальчишеского задора, желания немедленно доказать правоту своих слов, что Николай рассмеялся, обнял братца за плечи.
— Ладно, ладно, пусть будет биополе, если тебя это устраивает. — Он помолчал, играя брелоком с ключами от машины. — Отец что-то неважнецки выглядит. Просто кожа да кости.
— Дергают все время, нервы мотают. Из-за него и мама переживает. Она ведь, сам знаешь, правая рука. У нас, как отец стал председателем, вечно народ толчется, и все к ней. Это сейчас никого, потому что мама в больнице.
— Давай-ка съездим к ней, соскучился. Подарки отвезем. Я ей халат теплый купил, банку компота заграничного захватил. Ну?
— Вообще-то я сегодня забегал к ней, но ничего, поехали!
— А математику — по дороге. Преподам вам часовой курс.
— Тогда, может быть, и Катю возьмем?
— Конечно! Зови!
Николай заглянул в боковушку — бабка спала или делала вид, будто спит. Руки ее были сложены на груди, лицо спокойное, умиротворенное. Олег махнул рукой, дескать, ну ее, не трогай, и они вышли на улицу.
3
Катя появилась тотчас, как только они подъехали к ее дому. Одета она была в легкий сарафан в цветочек, на ногах — босоножки. Николая опять, как и в бабкиной боковушке, поразило лицо девушки — ясное, чистое, светящееся. Наверное, решил он, это от глаз — глаза у Кати сияли радостью, тихим восторгом, причины для которого были вокруг — безоблачное небо, теплый вечер, зеленая трава. Поражали сочетание смуглости и яркого румянца во всю щеку, большие, с голубичным отливом глаза. Хотелось бесконечно любоваться ее лицом. В городе такие аленькие цветики не расцветают, там девушки побледнее, похилее, поискусственнее. Глядишь, еще совсем кроха, а уже и губы размалеваны, и глаза накрашены, и волосы взбиты-перевиты, а в ушах и на руках украшения, хотя и дешевые, но блестят как настоящие. Дурочки, не понимают, что навесная эта красота затеняет свою, естественную. Это камню нужна оправа, а человеческая красота хороша в естественном, натуральном виде. Ну, может быть, чуть-чуть — для городских, бледнолицых телочек…