— Я должен учиться, — вызывающе сказал Николай.
— Ты — учиться, а другие — вкалывать?! Умник, так твою растак!
И понесло. Учиться? На физика?! А кто будет поднимать родной колхоз, отстраивать родное гнездо? Кто будет опорой отцу в деревне? Физика! Физики ему захотелось — нет, не физики, а в город смыться, городских б… шерстить — в этом вся и физика!
А Николай, вместо того чтобы смолчать, переждать отцовский накал, уязвил в самое сердце, можно сказать, плюнул в душу: у нас Конституция и свобода личности, и он имеет право выбирать то, к чему душа лежит, а не зарывать себя в навоз, не всем же в дерьме сидеть. И все это твердым голосом, жестко, безжалостно. Тут-то уж сдали всякие тормоза: ах, мы в дерьме, а ты физики захотел, подонок! И врезал — по морде. А он, подлец, сдачу — не помедлил, не подумал, что на отца руку поднимает, кретин! Наверное, была бы драка, не обхвати его с двух сторон — Таня и Олег обхватили, смяли, затолкали в спальню, а там опомнился, рухнул на кровать, вцепился зубами в подушку, чтобы не взвыть на весь белый свет.
Часа через два (Николай ушел пешком на ночь глядя) понемногу отпустило и стали мучить угрызения совести. И Таня точит, слезами заливается, Олег как пришибленный, молчит, мать в боковушке вздыхает. Жуть какая-то, никогда такого не бывало — ни до, ни во время войны, ни в послевоенное время. Старики — и его, и Танины — голоса не повышали, не то чтоб ударить, а тут родного сына… Стыдно, горько, а признаться, покаяться — гордость не дает. И все ж таки под утро — всю ночь не спали, каждый сам по себе, как в норке сидел, — и все ж таки на рассвете поднялся, взял старый перевязанный веревкой чемодан с книгами (Колька в сердцах ушел без него), завел машину, «виллис» тогда был — старенький «бздиход», как его называли в конторе, — и покатил в райцентр, куда Колька должен был прийти к утру. Поехал не из-за Кольки, конечно, — в райком на разговор к товарищу Ташкипу, предстать пред его рыжи очи, доложить и объяснить…
На полдороге, только выполз на бугор из низины — тут как раз кончались пахотные земли колхоза, — выбило пробку радиатора и передок заволокло паром. Радиатор старый, сто лет не чищенный, перегрелся двигатель, пришлось остановиться, переждать, пока остынет.
Выключил движок, поставил машину на тормоз, отошел с дороги, повалился в траву — глаза в небо. Утро занималось чистое, ясное — ни облачка, ни пылинки. Кругом ширь, простор неоглядный, красота! Ярко, сочно зеленеют яровые, сиренево-белыми клиньями тянутся поля гречихи, серебристыми переливами сияют под солнцем овсы. Стоят пары в дымке цветов разнотравья, островки рощ, перелески, извилистая речка Крутиха вся в зарослях дикой смородины, боярки, ивняка. И даже высоковольтные линии, ажурными контурами тянущиеся вдали, не портили вида. И так эта красота вдруг взяла за сердце, так щипанула душу, что упал лицом в траву и взвыл чуть ли не в голос. Да что ж это такое! Да сколько же можно! Такая землища — красивая, вольная, наша, народная! И что же мы с ней и на ней делаем! Курочим и ее и себя, свои жизни! И почему? Потому что не порезана на личные клочья, не расхватана и не рассована под себя, под свои задницы! Потому что ничья — потому и не лежит к ней душа?! В этом суть? А если разделить, раздать, каждому наособицу — тогда работали бы, на себя бы, в свою паучиную нору тащили бы! Эх, люди! Взять бы вот так каждого, привезти сюда да показать, каким богатством владеем, какие возможности упускаем, — да тут весь мкр можно прокормить, не только свою деревню!
Тогда-то, один на один с землей, в крайний этот момент своей жизни решил он, что не отступится, не даст рушить коллективное хозяйство, не пойдет на поводу у горлопанов, вроде выжившей из ума Бачуриной. Возьмет колхоз, но только руки теперь у него не дрогнут. Он еще не знал, как будет работать, но чувствовал, что сможет… Ну а Колька? Что ж, Колька, видать, отрезанный ломоть, и пусть теперь совесть будет мучить его, сына, потому что как отец он долг свой выполнил — родил, вырастил, выучил. Сейчас он отыщет его на автобусной остановке, как раз успеет к первому автобусу в город, отдаст чемодан и — будь здоров! Это, если хотите, далеко не всякий отец стал бы делать. Пусть подумает вдали от родных мест — физик!
Но если, глядя в свое нутро, спросить себя: «А кто виноват, что так получилось у тебя с детьми?» — то должен признаться — он сам, отец, в первую голову, а уж потом — мать, бабка и вся деревня. Так, самоходом, ничего не делается, и дети не воспитываются сами собой, надо было вовремя заниматься сыновьями, теперь поздно, у них своя жизнь, в которую им, родителям, доступа нет…