Дедуля насупился, пожевал вставными зубами, хмыкнул.
— А ты все свое, эк тебе не терпится стать доктором. — Он с язвительной усмешкой уставился на Николая, помотал головой. — Не в ту степь, Коля, стремишься, не в ту.
— Но почему? — воскликнул Николай. — Результаты уже есть, а в том, что будут крупные, не сомневаются ни Мищерин, ни ваш покорный слуга.
— Слушай-ка, покорный слуга, от меня-то ты чего хочешь? — резко, с неприязнью спросил дедуля, и Николай почувствовал, что, кажется, действительно заехал не в ту степь.
— От вас — абсолютно ничего, — прижав руки к груди, сказал Николай. — Вы меня просто обижаете, Дмитрий Никифорович! С кем мне еще советоваться? С этим сухарем Мищериным? С отцом? Смешно! Вы — единственный человек, действительно понимаете…
Дедуля примирительно ткнул его в плечо.
— Ну, ну, ладно, не обижайся, сам виноват, напросился. На будущее урок. Пошли обедать.
Николай вздохнул с облегчением — на этот раз пронесло…
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
— Ну хорошо, закончишь ты сельхозинститут и что будешь делать?
— Полеводом буду, агрономом, как папа.
— С аршином носиться по полям? Сильную пшеницу выращивать? Рекорды ставить?
— Зачем так высоко? Клевер, люцерну, горох — тоже неплохо.
— Но это же скука! Каждый год одно и то же, до посинения.
— Почему одно и то же? Папа говорил, агрономия наука живая, развивается.
— Развивается и завивается. Твой отец развивает, а Ташкин завивает. У нас ведь все кому не лень — специалисты по сельскому хозяйству: чем выше кресло, тем крупнее специалист. Вон академик Мальцев сколько лет бился. Какой-нибудь начпупс черканет резолюцию, и вся твоя наука — псу под хвост.
— Так было раньше…
— Когда это «раньше»? При царе Горохе?
— Ну, давно. Теперь такого не допустят.
— Ты и твой папа?
— И твой! Ой, извините, сорвалось…
— Да ну, вот еще! Давай на «ты», мы же оба молоденькие.
— Нет, не могу, неудобно.
— Ну, как хочешь… Ладно, предположим, дали, вашей науке все права, вырастили вы прекрасный урожай люцерны, но, представь, в один непрекрасный момент налетает «Сельхозхимия», сыпанут с похмелюги — и все твои травы — яд! Что будешь делать? Плакать?
— Зачем плакать? Просто не допущу этого. С механизаторами, с рабочими поговорю, объясню. Они же темные. Папа не раз рассказывал. Приезжают — ни бум-бум, им что асфальт раскатывать, что поля обрабатывать. Папа с ними поговорит, объяснит, и те же самые нибумбумы работают совсем по-другому. По- человечески надо. Люди ведь не плохие в принципе, только всегда торопятся. Торопятся закончить работу, торопятся отчитаться…
— И получить деньги!
— Конечно, и получить.
— И купить бутылку!
— Ну, не все поголовно, тем более теперь. Есть очень хорошие.
— Где ты их видела, «очень хороших»? На папиных полях?
— Да, и на папиных. Однажды овсы у нас горели, и как раз химики рядом работали, так ни один не отказался, все помогали тушить. А работа у них была сдельная. Вот! Тогда зайчат много погибло. Один парень даже расплакался!
— Из «Сельхозхимии» — расплакался?
— Да, из «Сельхозхимии». А почему вы так удивляетесь? Не верите?
— Удивляюсь — тебе! Ты прямо карась-идеалист. Не видишь, какая вокруг тебя жизнь, какие люди…
— Почему? Вижу. Всякая жизнь и всякие люди. Есть плохие, есть хорошие, но больше хороших.
— Ну ладно, пребывай и дальше… Скажи, Катя, а «самовар» мой тебе нравится?
— Очень! Это просто чудо какое-то! Я когда первый раз увидела луч, прямо обомлела. Красота — в кино можно показывать.
— В кино? Вот чудачка! Это же не зрелище — наука!
— Но почему? Пусть наука, но если еще и красиво, почему бы не показать людям? От красоты человек только лучше становится.
— Вот как?! Лучшеет?
— Конечно! А вы заметили, в красивых местах и люди красивее, и бандитов нет, и добрых больше.
— Где это ты видела такие красивые места? В кино?
— И в кино. А у нас — разве не красиво?
— Эти болота, где «самовар»?
— А что? Тоже красиво. Какие туманы! Какие звезды! А цветы какие там растут! Мне очень нравятся наши места.
— Наши?! Нравятся?! Летом — жара, засухи, пыль, слепни; зимой — холода, ветры, морозы. Может быть, весной да осенью чуть-чуть, кусочками ничего, а так — резко континентально. И потом — глушь! Почта идет восемь дней! Восемь!
— Да, конечно, вы уже стали городским, для вас все это имеет значение, а мы тут привыкшие, никаких писем уже не ждем и не пишем…