— Ну ладно, — раздраженно перебил отец, — мы торчим в земле, в грязи, а ты летаешь в небесах. Но пока что от твоей науки никакого навара, а мы должны кормить живых людей, сейчас, сегодня и завтра.
Он враз поднялся, рывками заправил рубаху под ремень, выпрямился — тощий, жилистый, подтянутый. Лицо, шея, руки казались черными в сумерках кабинета, на скулах гуляли желваки, глаза глядели зло, исподлобья. Прошел, не глядя на Николая, вышел из кабинета. Сподвижники пошли вслед за ним молчаливой усталой ватагой. Николай, разгоряченный разговором и еще неостывший, готов был продолжать спор хоть с целым миром. Его возмущало ретроградство отца, его деспотизм, грубость, отсталость, тупость — каких только эпитетов он не подобрал, пока они дошли до крыльца.
На крыльце отец вдруг вскинул руки, потянулся с блаженной улыбкой.
— Эх-ма! Благодать-то какая. А мы — в кабинетах торчим! Георгий Сергеевич у нас самый хитрый, — отец обнял Куницына за плечи, притиснул, — самый умный. С восходом — в поле и — с приветом! Во как надо! А мы плешь друг другу точим, уже облезли все, как старые коты. Маникина — не в счет.
— Уже и вообще не в счет?! — для виду возмутилась Маникина. Она была низенькая, кругленькая, живот арбузиком, ножки палками, лицо красное, глазки узенькие, темненькие, не поймешь какие.
— Не в счет, Дуся, потому что про котов говорю, — рассмеялся отец и подмигнул Николаю. — Ну, пошли?
Отец пожал всем крепко руки, Маиикину обнял, поцеловал в лоб. Та треснула его между лопаток. Куницын на прощание предложил подумать насчет поочередной работы насосов и «самовара», по графику. Отец отмахнулся:
— Пусть с Пролыгиным разбираются. Но чтоб птичник и насосы не отключать! — пригрозил он Пролыгину. — Ни при каких условиях!
— Но сегодня-то на ночь пусть включит. Небо-то какое! — опять вскипел Николай.
— Герман, как? Включим? — прокричал отец.
— На ночь? — Пролыгин, морщась, почесал в затылке. — Недополив получится…
— Ладно, включим! — решил отец и приказал: — Прямо сейчас поезжай и включи. И до утра не выключай, пусть наука опыты ставит.
Вспомнив о чем-то, он придержал секретаря парткома Палькина Митрофана Христиановича, отвел в сторону, заговорил, понизив голос. Куницын, шедший рядом с Николаем, спросил:
— Ну как помощница? Справляется?
— Да, прекрасно! Очень толковая девушка, — ответил Николай и сам почувствовал неестественность в ответе. Был тут какой-то перебор в интонации.
Георгий Сергеевич пытливо посмотрел на него сбоку, сказал с улыбкой:
— Ока хорошая, только немного избалованная. С ней надо построже, поофициальнее. Пусть почувствует ответственность, это ведь работа. Верно?
— Конечно, — опять слишком поспешно согласился Николай.
— Вообще-то она довольна…
— Ну а почему бы и нет? Я ее не обижаю…
Куницын снова достал его глазами.
— Да, пожалуйста, Коля, не обижай. И другим не давай обижать. Она у меня одна…
Он крепко пожал Николаю руку и повернул в свой край деревни. Николая догнал отец, сгреб за плечо. Николай шел рядом и думал о том, каким странным, порой вертким и беспринципным бывает отец. А порой — кремень, упрямый и крутой, как деспот. Все уживалось в нем: и доброта, и черствость, и покладистость, и твердость, и текучесть, и даже жестокость. Однажды, это было, когда Николай учился еще в седьмом классе, отец не дал колхозную машину свезти Чиликина в больницу после тяжелого отравления политурой. Чиликин не умер, бабки спасли, отходили травами и заговором. Всю деревню тогда возмутила бессердечность председателя, даже мать крепко поругалась с ним (у нее билась в пьяной истерике, рыдала Чиликина), но отец даже ухом не повел, будто все это его не касалось. Значит, мог быть и таким… Как ни убеждал себя Николай в своей правоте, как ни старался подняться над «простой», земной жизнью, которой жил отец, как ни уговаривал себя быть выше отцовских придирок (главное — опыты!), а в душе чувствовал, что суть их давнего спора вовсе не в том, что для одного главное — хлеб, продукты, земля, а для другого — опыты, диссертация, наука. Дело было в чем-то другом, а в чем — Николай не знал. Ему казалось, что прав он — с той недосягаемой для отца высоты, на которую успел подняться за эти годы. А в том, что поднялся, а отец где-то внизу, — сомнений у него не было. Но что-то все же мешало этой уверенности, нет-нет да и покусывало, покалывало — мимолетное, вроде бы маленькое, остренькое…
5
Едва вошли в дом, как забренчал телефон, висевший на стеке у двери. Отец снял трубку, выслушал, мрачнея. Говорили что-то неприятное — в ответ он выкрикивал нервно, отрывисто: