— Антон Степанович, это бардак! Вот только что… Да, да… А ты не перебивай! Я говорю, только что решили не сдавать липовые яйца… Да! Да! Липовые! Это у нас с тобой натуральные… Слушай, не надо смешить людей… Понимаю… Понимаю, пункт в Продовольственной программе… Понимаю! И ты пойми… Дай сказать! И ты пойми. Сами себя — идиотами! Да! Идиотами! Перед народом!.. Тебе отчитаться, а мне… Не угрожай, пуганый… Что?! Ну, знаешь ли!.. Технику зажимаешь. Да, да… Всю Дмитроченкову даешь… Не дави! Давленый… Ну? Ну и что?! Давай не будем, Антон Степанович… Не к лицу!.. Не к лицу и тебе и мне… Тебя? Снимут? Никто тебя не тронет… На бюро обкома?.. Ну ты им и скажи… Так?.. Что ты говоришь?! Да нет, не тронут… Ну ладно, подумаем… Сказал — подумаем! Не я один решаю, у нас правление!.. Хорошо. Ладно!.. Опять ты! Сказал — все! Будь здоров.
Отец грохнул трубкой, в сердцах плюнул, злой, сконфуженный, прошел в горницу, сел за стол. Мать — выпустили на неделю домой — поставила перед ним тарелку с вареной картошкой, подвинула банку со сметаной, нарезанные овощи, огурцы, зелень. Отец машинально пожевал хлеба, тычком отодвинул тарелку, выскочил из-за стола, забегал по горнице из угла в угол.
— Черт бы их всех задрал! Шавку какую-то делают из председателя! Геморрой в ухо! Стройка стоит, значит, подпаивай рабочих, магарыч ставь! Чем их еще сдвинуть? Ври, выкручивайся, ходи на голове. Цирк Шапито! Дерьмо куриное убирать не можем, а все прогресс, прогресс — покоряем, перевыполняем, орденами обвешались. Тьфу! Теперь с яйцами этими, бери, председатель, корзинку, обходи дворы, обманывай самого себя: пустил птичник, первое яйцо повез! Тьфу! Ох ты, ёж твою в три господа старушку! Ну сколь это можно терпеть! А? Мать?
— А чё ты соглашался? — скорбно глядя на него, спросила Татьяна Сидоровна. — Послал бы его подальше, — она кивнула на телефон, — и все тут. Времена-то теперь иные. Может, скорее заметят…
— Ташкина заменят? — криво усмехнулся отец. — Он не заменяемый. Как пень, тут врос, тридцать лет давит район. Его заменить, это, знаешь, полрайона корчевать. Милиция, райсовет, прокуратура, народный контроль, ремзавод, кирпичный, базы — все под ним. Куда ни кинься, всюду его рука. Пойдешь против — фигу дадут. Вон Дмитроченков лижет, оттого и в передовиках, и техника — ему, строители, материалы, дороги. Нет, пока Ташкин правит, перемен не жди. Так что никуда не деться, будем врать, спектакли разыгрывать. Но не лизать! Вот этого он не дождется! Не лизал и лизать не буду!
— Чего кипятишься? — устало сказала мать. — Все знают, не лизал и не будешь. Садись поешь. Поди, с утра не евши.
— В горло не лезет… А где Олег? — вдруг спросил отец, оглядывая горницу. Беглый взгляд его прошелся по Николаю, словно по пустому месту. Ему нужен был Олег.
— Я тебе говорил, — сказал Николай. — Оформил на полставки лаборантом. Пусть поработает, пока каникулы.
— Каникулы?! В колхозе дел невпроворот, а они… — Отец выругался. — Чтоб завтра же отпустил парня. Понял?! Каникулы! Это у вас, у городских, каникулы, а тут не до каникул, вкалывать надо. Изнежили вас — каникулы!
— Дай поесть человеку, чего напал? — возмутилась мать.
Отец зло глянул на нее, на Николая, вдруг взял свою тарелку и вышел в спальню, отшвырнув подвернувшуюся табуретку.
Еда застряла у Николая в горле. Эвон как корежит отца. Уже и есть за одним столом не желает. Ну дела… Знал бы, так забежал бы в чайную, перехватил блинов или щей, хотя тут же понесли бы по деревне: Кольку выгнали из дому, питается в столовке. Мать жалко.
Мать села с краю, держась за грудь, растерянная, какая-то серая, несчастная.
— У меня уже сил нет, — тихо сказала она, кивнув в сторону спальни. — Сил нет, Коля.
— Нервы мотаем друг другу, вместо того чтобы радоваться, — сказал Николай громко, чтобы услышал отец.
Отец словно только того и ждал, выскочил из спальни — кулаки сжаты, на губах крошки, торопливо дожевывает, чуть не давится.
— Радоваться?! Ага, ты нас только и радуешь. Всю жизнь! — Задохнувшись, он обтер ладонью рот, указал пальцем на мать. — Смотри, какая радостная. И я — тоже. Что ж ты прикатил, красавчик, один? Почему до сих пор ни жену, ни внука не кажешь? Мы что, басурманы какие-то? Или глаз у нас дурной?
Даже мать, которую, казалось, уже нечем не удивишь, и та удивилась такому повороту. Николай невольно улыбнулся — ожидал, но этого? Отец действительно странный человек.
— Чего лыбишься? — взъелся отец. — Что, не имеем права на внука поглядеть? Не из благородных? Не тех кровей? Ежели твои так думают, то предупреждаю: вот, как говорится, бог, а вот — порог. И чтобы больше никогда, никогда…