— Раньше ты был за перемены…
— Я и теперь — за. Только не за всякие. За такие, которые для дела, а не для галочки.
— Стал разбираться, что к чему?
— Если нашего брата не тормошить, не тянуть на аркане, так, знаешь, далеко не каждый будет шевелиться. Как идет, так пусть и идет, а так нынче нельзя. Уже и так дошли до точки.
Николай поднялся, вслед за ним поднялся и отец.
— Послушай, батя, а что если и вправду, как мать говорит, послать их подальше с этими яйцами? — спросил Николай.
Отец вздохнул, плюнул, потихоньку выматерился. Раздумывая, как ответить, взялся было за дрова, но бросил, заговорил:
— Послать, говоришь, подальше? Это в городе вольница: с одним начальником не ужился, плюнул, ушел к другому, а тут, Коля, деревня… — Он помолчал, печально глядя на сполохи вечерней зари, пылавшей над лесом за огородами. — До-олго еще надо встряхивать нас, покуда начнем жить по-людски. То воры одолевают, то чинуши, мать их в три господа!
— Ага! — не без злорадства воскликнул Николай. — А что ж ты меня поливал, когда я тебе то же самое говорил.
— То же, да не про то же! Смотря как говорить! Ты — с подковыркой, злопыхательски, а я варюсь в этом, болею. Есть разница?
— Может, потому мы такие, что вы такие.
— Какие «такие»? — не понял отец.
— А больно уступчивые, услужливые, на все согласные. Мы что, без глаз? Не видим, как вами крутят, какие вы пируэты выделываете?
— Ну и что? Это наши дела.
— Правильно, ваши, поэтому и не лезу, не критикую. И тебя прошу: в мои дела тоже не вмешивайся, тут, на полигоне.
Отец удивленно развел руками.
— Вот те раз! Я? Вмешиваюсь? На полигоне?
— А кто дал команду Пролыгину отключать «самовар»?
— Опять! Да подожди малость, пусть засуха пройдет, включим.
— А если до зимы будет засуха?! Я ж твой сын, батя! Мне что, жаловаться на тебя в райком? Ташкину?
Отец нахмурился, помычал что-то невнятное и вдруг рассмеялся:
— Да, забавно будет, Александров против Александрова! И кому жаловаться? Ташкину! Ох-хо-хо! Во какие страсти в Камышинке. Ну ладно, сын, как- нибудь решим твой вопрос — мирным путем, без Ташкина. Кстати, — отец потер лоб, вспоминая, — чегой-то такое Ташкин просил насчет тебя. Ах, да, хочет взглянуть на твой «самовар», чтоб в работе, а то все говорят, хвалят, диво, дескать, на болоте, а хозяин района не видел. Как же так? Не порядок! Так что давай-ка устрой кино.
— Когда?
— А на этой неделе. Я скажу. Лады?
— Хорошо, договорились.
— Ну давай, катись. Да не держи на отца зла. У меня и впрямь накипело. И ты прости, если что не так, я, знаешь, могу сгоряча. Так что прости, Коля.
— Да брось, батя! Мы же мужики, понимаю.
Отец раскинул руки, словно распахнул ворота крепости, до этого наглухо, прочно стоявшие закрытыми, и Николай покорно шагнул в отцовские объятия. Отец крепко обнял, прижался щекой, но вдруг разжал руки, оттолкнул Николая, отошел к поленнице, принялся набирать дрова в беремя. Николай быстро пошел к машине, у него тоже першило в горле…
3
Катя поджидала его на лавочке возле своего дома. Едва села, к машине подошли трое парней. Первый был Николаю знаком: лошадиные зубы, бараньи завитушки на голове — тот самый, у которого покупал бензин.
— Катаемся? — спросил он, обращаясь к Кате.
Николай тронул с места, но парень вдруг прыгнул и загородил дорогу.
— Чего надо? — спросил Николай, удерживая машину педалью сцепления. — Отойди с дороги.
— Жду ответа, — с кривой ухмылочкой сказал парень, не спуская глаз с Кати.
— Отойди, тебе говорят, — повторил Николай и, чуть отпуская педаль сцепления, начал сдвигать парня машиной.
Изображая ужас, парень заулюлюкал, повалился животом на капот, вытянул руки. Николай тормознул, взялся было за ручку дверцы, но Катя жестом остановила его, высунулась из кабины, сказала спокойно:
— Помнешь машину, родители шкуру с тебя спустят.
— У меня их, этих шкур, знаешь сколь? — Дурачась, парень растопырил пальцы. — Во!
— Все это очень глупо, Ишак. Глупо и неинтересно, — сказала Катя. — Дай дорогу.