Возмущенный, но и заинтригованный, Николай пошел к установке. Вадим и Олег раскладывали по пол-литровым банкам с марлей, стоящим таким же рядом в противоположном направлении, свежую добычу из трехлитровых банок. В первой банке, у самой трубы, свернувшись кольцами, лежала небольшая гадючка. В остальных сидели лягушки, кузнечки, какие-то жуки, бабочки. Размах предстоящего эксперимента поразил Николая — эвон как развернулись! Разговаривать было невозможно из-за шума, и Катя лишь разводила руками, показывая, как она удивлена.
Вадим впереди, Олег — за ним пронеслись мимо них в часовенку. При этом Вадим нахально подмигнул Николаю, дескать, подожди, не то еще будет. У Олега вид был запаренный, волосы потными, слипшимися сосульками висели на лбу и на затылке, в глаза он не смотрел, боялся.
В часовенке раздался щелчок пускателя, и «самовар» тотчас взвыл, входя в форсированный режим. Струя сжалась в тончайшую иглу, скользнула в небо и вытянулась сияющей струной, конец которой неразличимо терялся в вышине. Николай кинулся в часовенку с намерением немедленно отключить установку, но из дверей, чуть не сбив его, выскочили друг за другом Вадим и Олег и как-то странно, вприсядку стали продвигаться от банки к банке, разглядывая содержимое и делая записи в своих блокнотах. Николай тоже присел над банкой — лягушки в панике, отчаянно прыгали на стенки, давили друг друга, потом вдруг повалились навзничь и замерли, чуть подергивая лапками. И дышали они как-то странно: сначала часто, жадно, разинув пасти, потом все реже, как бы нехотя, лениво. Николай удивленно глядел на них, теряясь в догадках: что это — шок? отравление? смерть?.. Что так подействовало на них? Неужели «самовар»? Похоже, он. Но что именно? Звук? Излучение? Ионизация? Поле?
В других банках происходило то же самое, только чем ближе к установке находились банки, тем картина была определеннее: лягушки, кузнечики, жуки — вся живность уже не подавала признаков жизни.
Труба ревела, сипела, изрыгала в небо раскаленную струю. Николай забыл обо всем на свете: о своих экспериментах, о Кате, о сложностях дома — здесь, в Камышинке, и в городе с Аней. Забыл он и о том, что форсажный режим съедает слишком много ацетилена и его может не хватить на опыты для диссертации… Согнувшись, он переходил от банки к банке, все ближе к трубе, к ее всасывающему патрубку, вокруг которого тоже появилось слабое фиолетовое свечение.
Наконец он оказался возле банки с гадюкой. Змея была еще жива. Ее раздувшееся туловище жирной селедкой заполняло всю банку. Головка с вытаращенными глазами и разинутой пастью, продырявив марлю, стояла торчком и мелко-мелко подрагивала.
Проведший треть жизни в деревне и бегавший чуть ли не круглый год босиком, он не боялся ни змей, ни пауков, ни клещей. Никогда он не мучил ни кошек, ни собак, ни лягушек. Правда, нередко приходилось видеть, как режут на мясо поросенка или бычка, однако при этом особо не переживал — дело житейское, нужное, такое же, как свернуть голову курице или индюку. Но теперь эта молодая сильная гадюка, подыхающая на его глазах неизвестно отчего, вдруг ошеломила его, вызвала не жалость, сострадание, а отвращение, чувство брезгливости, как нечто чуждое, враждебное, из иного мира. Как будто не сама земная жизнь взывала к нему с последней отчаянной мольбой о помиловании, а исчадие злых сил билось в попытке прорваться сквозь барьер. И еще одно чувство владело им — жгучее любопытство, прямо-таки жажда узнать, что же это такое, что происходит, почему гибнет живность? Жажда эта была столь сильна, что даже вызывала тошноту.
Мысль его, помимо его воли, заработала в единственном направлении — что бы такое придумать, что бы такое изобрести, чтобы выяснить, что же происходит с этими тварями, что их губит? Еще в городе на малых моделях он проверял плазменную струю — заметного излучения там не было. Здесь же… здесь могло появиться… Ему не хватало знаний вообще и по физике в частности. Он плохо представлял себе, что происходит в ускоряющейся струе плазмы высокой температуры в поле высоковольтного электрического разряда да еще с магнитными вихрями, — проводил ли кто-нибудь когда-нибудь такие расчеты, он не знал, а математической подготовки, чтобы самому провести расчеты, ему явно недоставало. Другой на его месте выключил бы установку, поехал бы в город, обложился книгами и через месяц-два вернулся бы с полным пониманием, того, что тут происходит. Но он был бы не он, если бы сделал именно так! Да и кто сказал, что великие открытия делаются осторожными педантами?! Насколько ему известно, почти все значительное, что было открыто в физике за последние три столетия, было открыто импульсивно, случайно, порой с риском для жизни, как, например, излучение урана и радия. А отчаянные эксперименты Рихмана, сподвижника Ломоносова: не сробел мужик замахнуться на самое грозное атмосферное явление — молнию! И поймал-таки, хотя и поплатился за это жизнью. А супруги Кюри — Пьер и Мария Склодовская — знали, что излучение чрезвычайно опасно, но все равно продолжали опыты! Мария Склодовская погибла от лейкемии… А физики-атомники нашего века — им несть числа! — шли на ощупь, складывали вручную штабеля из урановых брусочков, беря на себя первые незримые удары цепных реакций; любовались невиданными свечениями и потом слепли, обжигали руки альфа-частицами, травились коварными сублиматами, плутонием, ртутью, фтором, бериллием, — шли, теряя самых лучших, самых отважных, приобретая крупицы знаний, которые и составляли смысл их поиска, борьбы и страданий… Конечно, жизнь человека бесценна, ее нельзя «разменивать» на какие угодно важные открытия и научные подвиги, но только, по его, Николая, мнению, жизнь хороша еще и тем, что в какой-то момент может явиться последним, самым веским аргументом, самым веским доказательством, самым крупным козырем, и человек может поставить ее на карту. Во всяком случае, свою жизнь он поставил бы…