— По трёхе, — подумав, сказал Николай. — Ну что ж, годится. — Он вынул из заднего кармана бумажник, отсчитал три трешки, подал Пролыгину, но у того руки лежали на руле, и Николай сунул деньги ему за пазуху. — За сгоревшие и за новый. Поехали.
Он сел в машину. Пролыгин с каким-то удивлением потрогал оттопырившуюся на груди майку, примял, пригладил ее и, круто развернувшись, погнал в обратном направлении. Николай поехал за ним.
— Вот так! — сказал он, посмотрев на Катю. Она лишь покачала головой.
На подстанции в трех углах тускло светились спаренные лампочки. Пролыгин слез с мотоцикла, открыл ключом свой шкаф, вынул резиновые перчатки, отомкнул замок ограждения, вошел внутрь. Натянув перчатки, дернул рычаг разъединителя, врубил рубильник, и трансформатор, поставленный специально для запитки линии, проложенной к «самовару», загудел ровно, спокойно, как ему и подобало. Никаких вставок он не менял, даже и не открывал шкафа, где они находились. Николай подождал, пока Пролыгин закрыл ограждение и свой шкаф с нехитрыми монтерскими причиндалами, хотел было уехать, но не вытерпел и, выйдя из машины, сказал:
— Ты что же, гад, считаешь меня дундуком? О каких плавких вставках ты бормотал? Ты даже не взглянул на них!
— Так я ж раньше заменил, но включить забыл. Ей-богу!
Плюнув с досады, Николай сел в машину и в сердцах так газанул, что взвыли шины.
— Напрасно вы ему дали деньги, — сказала Катя.
— Мне опыты надо провести! — кипя от злости, прокричал Николай. — Что я тут, перевоспитанием приехал заниматься? Да и разве чем-нибудь проймешь такого жлоба?
Катя сидела ровно, прямо, глядя перед собой. На коленях у нее лежала книжка «А. С. Пушкин. Сказки». Николаю вдруг стало забавно — эта ее серьезность, строгая поза, пушкинские сказки, которые она зачем-то учила наизусть… Он слегка подергал ее за косу. Лицо ее в сумраке кабины было едва различимо, но ему показалось, что она взглянула на него осуждающе.
— Какая ты серьезная! — сказал он, убирая руку. — С тобой и я становлюсь серьезным. Ты хорошо на меня влияешь.
— Я?! Влияю?! — удивилась Катя, приняв его слова всерьез. — Что вы! Ни на кого я не влияю. Это на меня все влияют.
— Кто же именно?
— Папа, Олег, учителя. Книги! Кинофильмы. Даже наш кот, по-моему, тоже влияет.
— А я? Влияю? Хотя бы на уровне вашего кота?
— Конечно! Ведь я собиралась съездить в город к бабушке, к папиной маме, а пошла работать к вам…
— Но ты не жалеешь?
— Не-ет, пока не жалею…
— Пока!
— Вы не обижайтесь, это так, вырвалось. У вас очень интересно. Эта штука, ну, плазменная игла — просто диво какое-то! Много слышала про науку, но чтобы такое… Скажите, это вы сами все придумали, «самовар» этот и все остальное?
— Чудачка. А кто же мне будет придумывать? Это же моя диссертация!
— Да, наверное, интересно быть ученым…
Они въехали в лес, словно вонзились в черную стену. Кругом был мрак, и в кабине стало уютнее, свет от приборной доски как бы разгорелся ярче, осветил внутренность машины. Николай поглядывал искоса на Катю, теперь можно было разглядеть лицо, глаза, рот. Тени взрослили ее, проявляли какие-то иные черты — будущей зрелой женщины. Почувствовав взгляд, она повернулась к нему — серьезные внимательные глаза, темные, поблескивающие печалью, которая, казалось бы, не должна быть ведома ей. Но вот она улыбнулась — чуть склонив голову, без всякого жеманства и обычной женской игры.
— Давай лучше почитаю Пушкина. — И, чуть торопясь, неумело прочла:
Николай слушал с улыбкой: темень, глушь, дорога через лес и вдруг — Пушкин! Чудеса!
Катя засмеялась:
— Почти как у нас на полигоне. Да?
— Ага. Только дуба нет. Я — вместо дуба. Похож?
— Нет, ты не дуб…
— Смотря как понимать, да?
— Ой, я не то хотела сказать, — смутилась Катя. — Конечно, не дуб — ясень.
— Ох ты! А где, интересно, ты видела ясень? У нас они не растут.
— Ну, во-первых, проходили по природоведению, а во-вторых, в кино. Хорошо помню. Большое такое дерево, хорошее дерево, доброе. Ясное.
— Короче, все равно — дерево. Да, Катя?
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Катя прикрылась книжкой и даже закашлялась от смеха.