— Нет, не видел, — сказал он, принимаясь снова за толкушку.
— Слушай, — помолчав, сказал Николай, — помоги хотя бы сегодня, а то одному неудобно, бегаешь, бегаешь, как бобик.
— А отец? Не боишься? Он же велел мне оформляться на птичник, оператором.
— Оформляйся, я же не против, но это когда еще…
— Завтра.
— Как?! — удивился Николай. — Завтра?
— Оформляться завтра. А на работу — с понедельника. Так, наверное. Вообще-то инкубатор уже готов, сегодня днем опробовали.
— Во сколько?
— Часа в четыре, в пять, не заметил, когда точно.
Николай недовольно покачал головой, значит, выходило, что отключилось не случайно…
— Ну хорошо, — согласился Олег, — сегодня помогу. Отец вернется наверняка поздно, а то и вообще не приедет, заночует где-нибудь в бригаде.
— Значит, договорились? Пока ты тут возишься, займусь Пролыгиным, включу линию и двинем. Хорошо?
— Ладно.
Николай вышел во двор. Шарик покрутился возле ног и принялся с лаем носиться между грядками по огороду. Николай поманил его с собой в машину, и тот запрыгнул в кабину, уселся на сиденье, мордой в окно.
Чиликины скучно сидели на лавочке возле дома — были трезвые, мрачные, убогие: пропито все, что можно пропить, до получки далеко, наняться не к кому, ни свадеб, ни поминок — хуже не бывает. Николай, не выходя из машины, спросил, не знают ли они, где Пролыгин, — окно в его комнате опять было темное, закрытое. Андрей равнодушно отвернулся, Галина похлопала ладонью рядом с собой, приглашая Николая посидеть.
— Чё ты, сосед, зазнался, все мимо да мимо, сел бы, посидел с хорошими людьми, — сказала она. — Или гнушаешься?
— Времени нет рассиживаться. Где Пролыгин? — строго повторил Николай.
— Ах, у вашего превосходительства времени нет, ну так и у нас нету, — съязвила Галина. — А где Пролыгин, знаем, да не скажем. В городе за справки плату берут, между протчим.
— Да ну тебя, — проворчал Андрей, сплевывая через плечо.
— Это тебя ну! — огрызнулась она и опять повернулась к Николаю. — А чё, соколик, бутылку поставишь, скажем, где твой прохиндей. Давай? Поди, в багажнике затырен пузырек…
— Всю совесть пропили! — возмутился Николай. — По делу человек нужен.
— И нам по делу. У нас теперь это самое, — Галина прищелкнула по горлу, — наипервейшее дело. И между протчим, воспитал нас твой папашка.
— Не болтай, грымза! Папашка! Тоже мне девочка, воспитывали ее. Своим умом дошла до веселой жизни.
— А ты не взвивайся, не вели казнить, вели слово молвить, — смиренно ответила Галина. — Мы ведь никакой корысти не ждем, бутылочку ты нам не хочешь ставить, к папаше твоему никаких претензий, не он бы, так другой — везде одна канитель. Вот за местонахождение Пролыгина мог бы и угостить. А? Давай, Коля, по-хорошему. Мы тебе — адресок, ты нам — по стаканчику. Дома- то стоит, поди, портится.
Николай вспомнил, что в серванте в нижнем отсеке действительно стояла бутылка водки, купленная в первый день у Томки, но так вот сразу соглашаться, уступать Чиликиной не хотелось, и он спросил ворчливо:
— А про отца что болтала? Чем он перед вами провинился?
— Да ну, — отмахнулся Андрей.
— Этому все «ну да ну», — рассмеялась, раскрыв щербатый рот, Галина. — Про отца могу и бесплатно, кушай на здоровье. Хотя чё тут, история обыкновенная. Сагитировал дурочку на ферму дояркой. Летом еще кое-как, а зима пришла, все эти водогреи разморозило, печек нет, холодина, ветер свищет, как на кладбище. Хоть песни пой, хоть волком вой. Бабы и разбежались — кто куда. Одни мы с Тоней Глуховой, две дуры сознательные, как ишачки, вкалываем. И чтоб, значит, не сбежали с фермы, начал папаша твой привозить для сугреву — раз бутылец, два, три, а в четвертый раз мы и сами сообразили. Вдвоем на весь скотный двор — выпьешь с морозу, и вроде веселей, песни орем, коровки да телятки подпевают. Так и перезимовали. А летом Андрюха с армии пришел, мы и заиграли в три горла. Тоня-то уже отпила свое, в могилке. Мы вот с Андрюхой будоражимся еще… И-эх, Колечка, ни в сказке сказать, ни пером описать! Был бы ты человек, ей-богу, давно б уже съездил, привез. Чё тебе на колесах-то, айн- цвай и здесь. А, Коля?
— А скажешь, где Пролыгин?
— Чтоб мне с этого места ни шагу! — поклялась Галина и подтолкнула Чиликина. Тот кивнул, но вяло, видно, не надеясь на удачу.
Николай завел двигатель и, круто развернувшись, помчался к дому. Бутылка была на месте. Ни слова не говоря удивленному Олегу, Николай сунул водку в карман и выбежал из дому. Шарик гавкал в закрытой машине. Красное рыхлое солнце низко висело над темными лесными просторами. Из низины, где был пруд, расползался туман. По главной улице, поднимая пыль, вольно брело стадо — коровы, овцы, бычки. Пастух — мальчишка на лошади — устало помахивал веткой. Был он в тельняшке, сидел на потнике, босые ноги болтались в стороны, сапоги висели за спиной, надетые ушками на кнутовище. Бич волочился вслед за ним по земле. Пробежали две собаки, вывалив языки, — скотина разбредалась по дворам, собачек она уже не интересовала, они свое дело сделали — довели. Значит, вот-вот появится и Зорька. Николай переждал, пока стадо миновало машину. Зорька подошла к калитке, почесалась боком о столбик, замычала, роняя слюну. Шарик нетерпеливо заскулил, затявкал, видно, испытывая хозяйскую потребность загнать корову во двор. Николай рассмеялся, выпустил Шарика из машины, и он деловито затрусил к Зорьке, разразился свирепым лаем. Зорька взглянула, мотнула рогами, ткнулась лбом в калитку и вошла во двор. Шарик кинулся следом, погнал Зорьку в стайку. Эта бесхитростная сценка вдруг пронзила Николая гармонией жизни, естественностью и целесообразностью всего, что он только что наблюдал, как будто раньше ничего подобного никогда не видел. Как просто и естественно! И как красиво! О каком «проклятии» писал Кант?! Проклятие там, в городах и в заморских странах, а здесь — тишь, гладь и божья благодать…. Однако с бутылкой в кармане садиться в машину было неловко, и он, вытащив поллитровку из кармана, кинул ее на сиденье.