Его слова эхом отозвались в моей душе, словно под сводами пустой церкви, так выразился Пелетье. Они произвели на меня глубокое впечатление. Но несмотря на это, на следующий день я опять не вошел в больницу… поскольку хорошо запомнил слова о пятидесяти тысячах мараведи и о докторах Гомесе и Леоне. Так что…
Чтобы не занимать читателя этой темой, скажу только, что в больницу «Пять Христовых ран» я так и не вошел ни разу на протяжении всей эпидемии, которая сошла на нет с наступлением зимы. Пострадало очень много людей с той стороны реки и совсем немного — с этой. Ни я, ни доктор Монардес, ни Хесус со своей семьей не пострадали. Доктор Гомес и Леон остались живы. Из 120 врачей заболело и умерло только двое. Хесус снова вернулся в Триану, разумеется, с неохотой, ибо дом у Хереса был намного лучше его собственного. Отношение доктора ко мне осталось прежним. Вообще эпидемия чумы оказалась не так страшна, как я себе представлял. В отличие от прежних времен, сейчас мы располагали мощной дезинфицирующей силой табака. А это все меняет. Я даже выразил доктору свое удивление, почему Италия и Франция не хотят прибегнуть к этому чудодейственному лекарству.
— Я не знаю, почему так, — пожал плечами доктор. — Особенно Франция. Уже прошло много времени с тех пор, как Жан Нико из Лангедока завез туда табак из Испании, после того, как был в Испании послом.
— Он был послом в Португалии, сеньор. В Лиссабоне, — обронил я как бы невзначай, просто, чтобы уточнить.
— Жан Нико был послом в Испании, — повторил доктор. — О какой Португалии ты говоришь?
— Но сеньор, он был послом в Лиссабоне. А Лиссабон находится в Португалии, — продолжал настаивать я.
— Лиссабон находился в Португалии до того, как его захватил дюк де Альба. Сейчас он входит в состав Испании, — отрезал доктор.
По сути он был прав. Но не до конца. Поскольку Жан Нико был послом в Португалии до того, как ее завоевал дюк де Альба, что, впрочем, не принесло счастья дюку, так как он там и умер, в Лиссабоне… Но на этот раз я решил промолчать.
В общем, я могу сказать, что из всей истории с эпидемией чумы я сделал несколько выводов. Во-первых, я убедился, что табак — намного более сильное лекарство, чем я себе представлял. Во-вторых, при определенных обстоятельствах, которые выпадают на долю человека не так уж часто и обычно связаны с какими-то бедствиями, человек должен действовать решительно и быстро, чтобы извлечь для себя пользу на долгие годы вперед, а при обычных обстоятельствах такую пользу не извлечешь. И в-третьих, да, действительно нужно иметь волю — она значит намного больше, чем мы себе представляем. Другие выводы я забыл…
Между тем, графиня Бехар прислала доктору 600 дукатов за то, что он вылечил ее от мигрени. Она вычислила, что страдала от головной боли 24 года и определила ему по 25 дукатов за каждый год (по два дуката на месяц плюс один дукат сверху). Это было в четыре раза больше той суммы, которую он получил от управы за лечение больных во время чумной эпидемии. Надо сказать, что во время эпидемии мараведи обесценились, и 50 тысяч мараведи составляли теперь 150 дукатов, даже меньше. Однако городской совет платил только в мараведи. Дукатами расплачивались королевские служащие и торговцы. Разумеется, основные доходы в этот период доктор получил за окуривание города табачным дымом. Я не знаю точно, какой была сумма, но думаю, что немалой.
Получив подарок от графини (потому что это и вправду был подарок), доктор посвятил ей новое издание своей книги «Historia medicinal». На титульном листе так и было написано: «Посвящается графине Бехар», что очень забавляло доктора, так как он считал эту надпись одной из своих самых остроумных шуток. Время от времени он принимался беспричинно смеяться, и я точно знал, что в этот момент он думает о графине Бехар и о том, как он посвятил ей свою книгу. Я тоже считаю это отличной шуткой, которую не многие смогут оценить. «Исторической шуткой», как сказал бы Пелетье.
19. КОНЧИНА ДОКТОРА МОНАРДЕСА
Доктор слег. Он не вставал с постели день за днем, неделю за неделей, и ничего не мог делать самостоятельно. Он сильно страдал. В груди у него что-то хрипело и свистело, словно кузнечный мех, часто случались мучительные приступы сухого кашля, словно он хотел выкашлять свои легкие. Ему становилось все труднее дышать, воздуха не хватало, а глаза выпучились, как у рыбы, вытащенной на берег. Его дочери обычно заботились о нем днем, а ночью, когда их не было рядом, у его постели дежурил я и помогал чем мог. Но это вскоре изменилось. Трудно сказать, чего было больше от забот его дочерей — пользы или вреда. Они постоянно демонстрировали, что очень расстроены и едва сдерживают слезы, а это еще больше накаляло обстановку. Кроме того, долгие годы доктор жил один и успел свыкнуться с таким положением. Сейчас же постоянное чужое присутствие, как мне кажется, было для него, словно камень на шее. Излишняя заботливость дочерей и их несчастный вид тяготили и даже раздражали его. Некоторое время он терпел, но наконец сказал, разумеется, внимательно подбирая слова, что предпочитает остаться один. Так он, якобы, лучше себя чувствует, больше отдыхает, а они должны жить собственной жизнью, заботиться о своих семьях и тому подобное. Он не хочет быть им в тягость и ему достаточно знать, что я нахожусь в доме, и он может позвать меня, если понадобится. Они поняли, о чем речь, и стали приходить реже. Я регулярно входил к нему в комнату, но старался там не задерживаться, чтобы не докучать.