Диспут начался выступлением английского монарха, которого собравшиеся стоя восторженно приветствовали аплодисментами.
Мы тоже были вынуждены подняться, и я рукоплескал вместе со всеми, в отличие от доктора Монардеса, который, как я успел заметить, в этот момент сморкался. Но более всего меня поразил мистер Фрэмптон, который тоже аплодировал, но не так, как все, а тыльной стороной ладоней. Ну надо же! Я бы тоже так сделал, если бы мы, писари, не находились на подиуме, столь близко к королю. Не стоило из-за какой-то формальности навлекать на себя неприятности.
Король был одет в черный приталенный камзол с золотым шитьем, из-под него виднелись рукава широкой рубахи в зелено-белую полоску, шею обхватывал высокий гофрированный воротник. Наряд короля дополняли зелено-белые полосатые панталоны до бедер, серые шелковые чулки и островерхие кожаные туфли белого цвета. На его плечи была накинута красная мантия длиной до пояса, из-под которой выглядывал золоченый эфес шпаги. На голове красовалась шляпа, украшенная фазаньим пером, руки были в перчатках, а грудь украшала цепь с большим золотым крестом.
После того, как аплодисменты стихли и все расселись по своим местам, король вышел на трибуну и выдержал длинную паузу, видимо, чтобы усилить сценический эффект. После чего сказал:
— Ученые джентльмены! Удача и смелость, которую мы часто демонстрировали в войнах за пределами нашего отечества, а также искреннее и почтительное послушание наших наследных принцев способствовали установлению длительного и трижды счастливого мира. Мир породил богатство, а мир и богатство вместе породили всеобщую леность, которая заставляет нас предаваться праздным удовольствиям и изысканной неге, а это — первые признаки падения любой монархии.
«Ага, вот что тебя беспокоит, — подумал я, — свержение монархии. — А вдруг у тебя выдернут коврик из-под ног. Тогда конец панталонам, остроконечным туфлям, конец позолоченной шпаге и — назад, в природу, животное — к животным. Или, что вполне вероятно в его случае — прямо на плаху.
— Мое твердое мнение, — продолжил он, — что ничто так не способствует глобальному упадку и разрушению страны, как праздное употребление, а точнее — злоупотребление табаком, что натолкнуло меня на мысль как можно скорее разоблачить эту порочную практику. Сейчас, любезные мои соотечественники, — обратился он к публике, сделав широкий жест рукой, — давайте вместе подумаем, из каких соображений чести или политики мы должны пойти на подражание варварским и скотским манерам покоренных нами диких безбожников-индейцев, особенно в столь бессмысленной и дурно пахнущей привычке. Неужели мы, отказываясь перенимать обычаи нашей соседки Франции, которая, кстати, носит титул первого христианского королевства, и на дух не перенося поведение и привычки испанцев, чей король со своими владениями может сравниться с великим императором Турции, неужели мы, и я это говорю даже не краснея, унизимся до такой степени, что станем подражать этим скотам-индейцам, рабам испанцев, отбросам цивилизованного мира, которым до сих пор чужд Божий Завет? Так почему бы тогда, подобно им, не начать ходить голыми? Почему бы тогда не начать увлекаться разными стекляшками, перьями и прочими подобными игрушками, предпочитая их золоту и драгоценным камням? Почему бы вообще, подобно им, не отречься от Бога и не начать славить дьявола?
Его последние слова были встречены бурными аплодисментами собравшихся, но только не доктора Монардеса и мистера Фрэмптона. Я поискал их глазами. Разумеется, доктор Монардес снова сморкался, а мистер Фрэмптон аплодировал своим необычным способом. Я рисовал на листе разные каракули, делая вид, что записываю, пока не заметил, что Исаак Уэйк исподтишка наблюдает за мной. Тогда я быстро нарисовал звезду Давида.