Ловкие черные холодные пальцы поймали мужчину за искалеченную лодыжку, дернув ногу на себя.
Тук-тук—тук. Тук-тук. Тук-тук-тук.
Румпель задохнулся от сковывающей грудную клетку боли.
— Пять… — ремень затянулся на ноге, приковывая ее к кушетке.
— Шесть… — рука схватила вторую лодыжку. Темный был силен, и попытка сопротивляться ему была бесполезной и унизительной. — Темный хочет всех вас съесть… — ремень затянулся на второй ноге. Румпель яростно дергал конечностями, отчаянно рыча, желая ударить, плюнуть Темному в лицо.
— Семь… восемь… — Темный присел на кушетку рядом с мужчиной, ласково проведя кончиками пальцев от виска к скуле. Румпель дернулся, вжимаясь в подушку, отводя взгляд. Тьма упивалась его страхом, отвращением и отчаянием. Такие родные, до одурения, вкусные эмоции. С этим человеком не хотелось расставаться, он был полон черных, негативных эмоций, которыми подпитывалась тьма много веков подряд. Потрясающий сосуд, не иссякающий. Отогнав непрошенные мысли, Темный повторил: — Семь, восемь, он придет к вам в дом без спроса.
Тьма довольно оскалилась, когда Румпель с ненавистью взглянул в ее глазные дыры, желая испепелить взглядом. Слов не находилось, движения были бесполезны. Он вновь был беспомощен и жалок.
— Девять… — по щелчку пальцев кушетка согнулась, позволив узнику в ней сидеть. Румпель увидел перед собой огромный телевизор, мерцающий серо-белыми полосками, словно долгое время не мог найти нужную волну.
— Десять… — полоски остановились, и началась перемотка какой-то кассеты.
— Никогда не спите… дети….* — на телевизоре застыл кадр, на котором он, борясь с собой, держал сына над пропастью портала. Началось проигрывание. Не веря, с широко распахнутыми глазами мужчина смотрел на то, как много лет назад выпустил из своих рук сына.
— Ч-что? Нет, только не это! Темный! Не смей! — задушено взмолился мужчина, остервенело дергая ногами и руками. Ремни с болью врезались в кожу, но Румпель продолжал бороться. Темный исчез, словно его и не было, оставив после себя скрипучий смех на том моменте, когда рука сына выскользнула из рук обезумевшего от власти отца.
Кадр сменился. Румпель увидел Августа, назвавшего себя его сыном. Мужчина отчетливо помнил тот день. Эмоции, что затопили его сознание. Раскаяние, облегчение, любовь, боль и.. предательство. Радость сменилась гневом. Просьбу о прощении, сменила мольба о пощаде. Румпель всхлипнул. Как он мог тогда поверить этому человеку? Как он мог обознаться?
Тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук.
Сердце продолжало отбивать свой ритм, а грудь быстро поднималась и опускалась от душивших мужчину рыданий. Он держался из последних сил. Пальцы вцепились в серовато-белую простынь, сжимая ее до побелевших костяшек.
Едва сердцебиение замедлилось, кадр в телевизоре вновь сменился. Нью-Йоркская квартира, Эмма, неловко кусавшая нижнюю губу, и Бэй. Его первая встреча спустя сотни долгих лет. Сердце болезненно сжалось и пропустило удар. Он не видел в глазах сына той любви, не видел прощения и нежности. Лишь отчужденность, обиду и тот, еще совсем детский, такой незабываемый страх.
Пальцы подрагивали от безысходности и переполнявших его эмоций. Телевизор предательски прокручивал все памятные моменты с Бэем в Сторибруке. Не детство сына, не мгновения радости и печали. Не тогда, когда они были счастливы.
Перед глазами детская площадка, на качелях которой качается Генри. Хотелось убить внука, наплевав на родную кровь. Эгоистичное желание, расплатой за которое стала весть о смерти его сына. Впервые он почувствовал себя опустошенным и действительно одиноким. Слова о смерти забили в крышку гроба последний гвоздь, хороня остатки его человечности и сострадания. Столько лет погони и, наконец, обретя — вновь потерять. Хотел убить внука, а сам наколол собственное сердце на острый каменный скол. Осознание полнейшей ненужности и одиночества пришло лишь в лавке, рядом с незнакомой для него женщиной — Лейси. Захотелось выпить бутылку виски до дна и вспороть брюхо собственным кинжалом в дальней комнате лавки. Подыхать медленно и мучительно, так же, как искал собственно сына. Захлебываться слезами, выхаркивая кровь и корчиться от боли на полу, потому что заслужил. Потому что не достоин.
Слезы предательски текут по щекам Румпеля, а волосы раздражающе лезут в глаза. Он уже не сдерживается. Просто плачет.
Перемотка сцен слегка ускоряется. Воссоединение отца и сына в Нэверленде придает ему легкое спокойствие и разливающееся тепло по всему телу. Мимолетное, но заслуженное. Он так долго шел к своей цели, так долго мечтал об объятиях сына. О его прощении.
Счастливых мгновений было так мало, прежде, чем он умер. Хотелось растянуть минуты счастья, но пленка, как назло стала быстрее перематывать их. На мгновение экран потемнел, период, когда он находился в склепе. Недолго, мимолетно. Месяца заточения тянулись, как секунды. Все слишком быстро, слишком дорого. Темнота экрана зарябила и мужчина, взвыв, зажмурился.
— Хватит! Прошу! — именно в этот момент он увидит своего побледневшего сына. Корчащегося в его ногах от боли, рвано вдыхая воздух, потерянно переводя взгляд с Белль на отца. Жизнь за жизнь, такова цена. — Не нужно! Остановись! — рыдания заглушали слова. Он не мог спрятаться от теней, проникавших под его веки и звуков голоса сына, давящегося собственными хрипами.
— Фи, как не культурно. Я, между прочим, старалась! — высокий женский голос прозвучал у его уха, а тонкие пальцы схватили за подбородок, поворачивая его к экрану. Удивленно распахнув глаза, он увидел перед собой Зелену.
— Что ты тут делаешь? Ты была живой! Ты же жива! — хрипло, рвано выдавил из себя мужчина, отводя взгляд от экрана. Стараясь избежать последующих сцен.
— Когда мы умираем, часть нас остается здесь, хотим мы этого или нет. Да и с тобой мы еще не договорили, сладкий, — ремень коснулся его лба, прижимая голову к подушке. Зелена с усилием затянула кожу, фиксируя голову мужчины. Румпель дернулся, движение отозвалась болью, а в ушах слышался собственный стук сердца.
— Что ты делаешь? Не нужно. Ты убила моего сына. Этого было достаточно, — задушено произнес мужчина, зажмурившись. Позади него что-то звякнуло.
— Это мы посмотрим, — Зелена опустила на лицо железную маску, закрепляя ее. — Открой глазки, сладкий, — ядовито прошептала она, проведя кончиком пальца по его брови. Мужчина вздрогнул и зажмурился сильнее.
— Никогда.
— Жаль, я не хотела этого делать.
Что-то холодное коснулось его век, болезненно вонзаясь в нежную кожу. Румпель испуганно зажмурился, попытавшись отстраниться, но крепления лишили его каких-либо движений. До ушей донесся звук проворачиваемого вентиля и металлическое поскрипывание. Железо стало раздвигаться, разжимая веки мужчины.
— Нет… нет-нет-нет. Аааааааа!!! — он закричал, но в ответ услышал лишь мелодичный смех женщины. Звон прекратился, а его широко распахнутые глаза уставились вновь на экран телевизора. Белки покраснели, глаза опухли и болезненно пульсировали. Слезы текли по щекам, и картинка из-за них была размытой. Но он все равно видел последние минуты жизни собственного сына. Он так долго бежал от этого дня. Винил во всем себя. Если бы он не искал, если бы оставил все, как есть, он потерял бы только шанс на прощение, но не сына. Не его жизнь. Сколько ночей он провел, проклиная себя. Ненавидя эту зеленую ведьму. Содрогаясь от рыданий, задушено крича в подушку, а после, с ненавистью лупил ее кулаками. Он боялся показать свою слабость. Всем. Себе. Белль. Остальным. Запирался в офисе, лавке, спальне, когда Белль не было рядом, и плакал. Отчаянно, давясь воздухом, хрипя от неутихающей боли в сердце и выжигающего желания мести. Он был сломлен для себя, но стоек для остальных.