Монька молча спрыгнул с коня, подвёл его к стене и накинул повод на штырь от бывшей водосточной трубы. Потом одёрнул гимнастёрку, поправил планшет и, придерживая шашку, ловко –дзинь-дзинь-дзинь! – сказали шпоры, – взбежал по ступенькам Люськиного подъезда. Мы стояли, не шелохнувшись, пока он был там, и потом, спустившись, вошёл во двор и постучал в свою квартиру. Через несколько минут снова зазвенели шпоры, и из арки дома вышел Монька. Боже-господи! Как хотелось, чтобы он нас заметил! Как хотелось показать себе и всей улице, что мы с ним знакомы, знакомы, - знакомы с этим замечательным командиром, что мы с ним по-свойски, что он наш, с нашего двора… «Настоящие шпоры!» – сказал Артюша и, бледнея, протянул пальчик. «Вот бы саблю потрогать!», прошептал, ни к кому не обращаясь, Женька. «Или портупею!» - сказал громко Борис.
Монька прошёл сквозь нас, как корабль проходит сквозь прибрежные щепки. Отвязал поводья, хлопнул коня по загривку, сунул ногу в стальное стремечко и впрыгнул в седло. А последний раз посмотрел на все разом окна дома и поскакал.
Может, оглянется?…
Мы выскочили на середину дороги и сколько-то пробежали вслед…
Монька не оглянулся.
Он не простил нам ничего нисколечко.
Он раздавил нас своим презрением и уничтожил. Мы поняли. Какое мы дерьмо…
И вот уже прошло столько лет, а я всё вижу наши понурые исподлобья глаза, длинную, залитую осенним закатным солнцем улицу, слышу звон подков по булыжной мостовой. И вижу всадника, скачущего к горизонту долго-долго, целую вечность.
Он скачет, а я жду, что он оглянется.
Вот и всё.
Теперь мне надо бы придумать хороший конец. Чтобы было хорошо и была правда.
… Монька вернулся после войны, они с Люсей поженились и дожили в любви до старости.
Так бывало.
… Монька не вернулся… Но Люся его ждала всю жизнь.
И так бывало.
А чаще бывало, что приходила похоронка и родители, отплакав своё, находили, если повезло, после войны дорогую им могилу и радовались, что можно поклониться родному праху.
Через сколько-то лет после войны приехал я в родной город и заглянул на улицу, в свой, такой маленький вдруг, такой игрушечный двор. Мимо прошёл сгорбленный седой старик со слезящимися глазами, и я с трудом узнал в нём шляпника.
Я понял, почему тогда он был такой гордый и независимый… Не потому, что был похож на великого композитора. И не потому, что считался лучшим мастером в городе. Он был гордый потому, что у него был сын, такой красивый и такой умный.
Ребята рассказали: Монька пропал без вести, домой от него не пришло ни одного письма. Люся после войны вышла замуж, живёт тут же, в нашем дворе, с мужем и двумя детьми.
1985,1999
«ПРОПАЛИ ДЕНЕЖКИ» (Петушок на палочке)
Когда я был маленький, я проглотил десять копеек.
Вообще в детстве мне не очень везло.
Не то, что, например, Стёпке, самому маленькому из нашей дворовой компании.
Вот вам, хотя бы последний случай про Стёпку. Он «катался» по двору на своём «лисапеде», как называл он какую-то железяку от сломанной кровати, и остановился перед бочкой из под керосина. Через минуту бочка взорвалась, а Стёпке хоть бы хны, ни царапины!… Как это? Ну, в двух словах не расскажешь… Но если интересно… Да и мне охота вспомнить… А про десять копеек подождёт, да и что хорошего про это вспоминать…
Дом наш когда-то был конфетной фабрикой и принадлежал какому-то турку. (В подвалах, которые мы, конечно, обшарили, сохранились пачки неиспользованных фантиков. Попадалась в ящиках и патока, - коричневые брикеты вроде пастилы.) После революции дом переделали в жильё. О прошлом времени напоминала ещё семья бывшего управляющего, да шикарные витражи. Управляющий, турецкий подданный, как нам важно рассказал дворник, его соплеменник, жил (видимо, на случай возвращения хозяина) тут же, на первом этаже вместе с толстой неряшливой женой и тремя сыновьями – Надиром, Амиром и Богадыром, нашими сверстниками. Цветные витражи в переплётах фрамуг украшали окна по всему периметру двора, придавая праздничный уют застеклённым верандам.