Миша был старше меня на шесть лет. Он родился в 1923 году. 23-го февраля. Мы, опять же, очень гордились этим, ведь 23 февраля был День Красной Армии! А про 1923 год я узнал только потом, когда вырос, то, что теперь знают все, что тех, кто родился в двадцать третьем, почти всех убило на войне, в живых осталось только три процента. Это точно так, в Мишином классе было 18 мальчиков, и 17 из них погибли. Про восемнадцатого не знаю, – он был немцем, и его на фронт не взяли, а, наоборот, отправили в другую сторону.
В тот день Миша сел читать книжку, а мне сказал - иди во двор, только далеко не уходи. Но я не успел даже до дверей дойти, как в комнату вошёл Венька Дьяченко, Мишкин школьный товарищ. Я не любил Веньку, он всегда меня щёлкал шелобаном, когда проходил мимо. Никто не щёлкал, - эвон, сколько друзей было у Миши, - а это всегда щёлкал, и это было больно. Мишка, - сказал Дьяченко, - скорее в школу, дело есть, и они стали говорить про свои дела, а я увернулся от Веньки и пошел во двор. Пацаны уже собирались играть в лапту. Мы хотели конаться, но палки не нашлось, и принялись считаться. «Цукете мукете ме, абене фабене кумане, ики пики граматики, чок!»
Я не знаю, что значили эти слова, может быть, теперь, изучая иврит, я наткнусь на них, если они ивритские, и пойму смысл. А тогда мы просто произносили это, как заклинание, и при слове «чок!» тот, на кого попадала ладошка коновода, выходил из круга.
Тут в окно веранды высунулся Миша и позвал меня наверх.
- Я пошёл в школу, ненадолго, - сказал Миша, - а тебе вот 10 копеек, дойдёшь до угла, смотри, не дальше! - и купишь себе петушка на палочке.
Вот это да! Подфартило! Увернувшись от Дьяченко, который снова прицеливался, как бы дать мне щелобана, я поскакал по нашей железной лестнице вниз, сжимая в кулачке гривенник, и оря на весь двор: «А у меня 10 копеек! А у меня есть 10 копеек!»
И вот тут – внимание! – всё и начало происходить. Я вижу, - сейчас бы я сказал так, - тот далёкий миг, как в замедленном кино. Я спускаюсь во двор. И все ребята бросают игру и окружают меня. Петушок на палочке! Это ж любимое лакомство для любого… Вы не знаете, что это? Ну, как же! На земле нет такого человека, кто бы не знал, что такое Петушок-на-палочке! Сладкий, ярко раскрашенный петух-леденец, праздник для любого… Вы лижете и лижете этого петушка, сглатывая сладкий сироп слюны, и петушок долго не тает… Он постепенно превращается в цыпленка, потом в оплавленную, но всё ещё сладкую сосульку, и вот уже грызёшь палочку, всё, что осталось от конфеты, и оттягиваешь момент, когда уже от леденца ничего не остаётся, кроме безвкусной щепочки во рту. Да и с ней расстаться жалко…
- Врёшь! – сказали ребята. – Никакого десятчика у тебя нет!
- А вот и есть, а вот и есть!…
- Покажи!!
- А не покажу. Ищите! Найдете, – покажу!
Все отвернулись, а я стал думать, куда спрятать монету.
Карманов в трусиках нет, можно бы под пятку, но когда бегаешь без сандалий, какая пятка!
- Ну, - кричали нетерпеливо пацаны, - мы поворачиваемся!
- Сейчас! Сейчас! - Я поднёс потный кулачок ко рту и сунул десятчик под язык:
- Говово! - Я хотел сказать «готово», но язык цеплялся за монету, и получилось «говово». Ребята стали осматривать меня и ощупывать, вертя, и так и эдак, а я только ухмылялся и молчал. Ну, молчал, конечно, не от важности, а чтобы не выдать себя: во рту было кисло и прохладно, заветная денежка лежала надёжно, но мешала говорить.
- Никаких денег у него нет, - сказал самый маленький из всех чернявый Алик Акопян, когда закончил осмотр. Алик всегда всем не верил.
- Есть. – Прошепелявил Вовка Мошкович. – Я знаю, где он спрятал.
- Нишиво ты не жнаешь, - сказал я.
Вовка прищурил ехидно один глаз, наклонил к плечу голову, - была у него такая ужимка, когда он собирался сказать что-то важное, и вытянул вперёд руку с указательным пальцем.
- Открой рот! – сказал Вовка.
Вовку у нас во дворе не очень любили. Он сильно шепелявил и был не такой как все. Чистенький, ухоженный – ладно. Маменькин сынок – ладно. Но весь, главное, какой-то ненадёжный. Скажут ему, например, ребята, когда лезут через забор трясти соседскую грушу, - постой, Вовка, на углу, на стрёме, и как увидишь кого, кричи «атанда!», а Вовки через минуту и след простыл. Зато уж больно настырный бывал. Вот и теперь, все молчат, а он своё – открой рот!
- Пажажушта! – сказал я «пожалуйста», шепелявя, как Вовка, и открыл рот, стараясь языком засунуть десятчик подальше. И… и… и… - я даже не сразу понял, что произошло, - я просто сглотнул накопившуюся слюну. Когда я открыл рот, монеты там не было.
- Я же говорил, - хмыкнул Алик, - ничего нет.