Тамара Георгиевна заронила в меня росток первого открытия: оказывается, красота и доброта вовсе не близнецы-сёстры. Красота может прятать злобную натуру. Потом, мне оставалось только множить примеры познания… Впрочем, я не в накладе: это избавляло от лишних разочарований.
Провидение не давало забыть урок первой учительницы и время от времени освежало впечатления.
Много лет спустя сидел я с пятилетней дочкой на спектакле «Доктор Айболит» и смотрел, как злобная Варвара гоняет шваброй несчастных зверушек. Артистка, игравшая мучительницу, была хороша собой, и сложена прекрасно.
- Папа, а Варвара красивая? – спросила в антракте дочка.
- Красивая! – ответил я.
– А почему тогда она злая?… - задумчиво сказала Марина.
…Мария Филипповна Перепёлкина. Крупная, с тяжеловесными приятными чертами усталого, в оспинках, лица открыла мне, что доброта от Бога и живёт она часто в скромной оболочке. Жестокой уральской зимой 1942 года, после драматических скитаний по дорогам эвакуаций, я пришёл в группу, где она, учитель литературы, была классным руководителем. В Баку я переболел тяжёлой формой малярии и выглядел довольно жалко. Лошадиные дозы акрихина спасли меня, но оставили след, лицо было жёлтым, как корка лимона, а плохо отросшие после болезни волосы, да и весь внешний вид – в телогрейке и заскорузлых сапогах - являли, видимо, ту ещё картину. Я как-то взглянул на себя в зеркало на лестничной площадке и – не узнал. Раз не узнал, то, вроде, мог бы и не обращать внимания. Ан, нет, - старался потом быстро проскочить мимо зеркала… Однажды на уроке, во время диктанта, что-то капнуло на чистый лист бумаги и растеклось красным пятном. Потолок был бел, а на тетрадный лист продолжало капать. Кровь текла из моего носа… Это преследовало меня несколько лет, - в самых неподходящих местах и моментах… Я научился останавливать кровь, запрокидывая голову, или, прикладывая, по чьёму-то совету, солёную примочку, - если дело было дома. Только однажды зимой, на улице, я не смог справиться, и пока добрался до дома, вся дубленка была в крови. Мама вызвала «скорую».
Со временем всё прошло само собой. Но это так, к слову.
Мария Филипповна сразу отличила новенького, - к тому же пришёл я в середине четверти, - и, глядя на меня с жалостливым сочувствием, спросила, кто я и откуда. А в перерыв, когда все потянулись на перемену, подозвала к столу и вручила талоны на дополнительное питание.
Я закончил семилетку. Мечта моя поступить в авиационную спецшколу закончилась провалом, – по причине близорукости, - и я, попереживав неделю, пошел работать. Должность моя разнорабочего приучила делать всё. Несмотря на скудное питание, я подрос и окреп… Родители, после неудавшейся попытки устроить меня в техникум, и года работы, поразмыслив, решили, что смогут продержаться без моего заработка, а мне надо заканчивать школу. Я подал документы в восьмой класс…
Жизнь причудливо соединяет обстоятельства.
Когда на первом уроке в новой для меня школе в класс вошла учительница, я узнал Марию Филипповну. Она открыла журнал:
- А-а, у нас новенький… - Присмотрелась. - Скажи, это не твой брат учился в пятой школе?
- Это был я…
- Подумать только! – радостно удивилась Мария Филипповна. – А я смотрю, кто это такой красивый да ладный… Ну-ну, не смущайся…
В школе получили посылки из Америки. Мария Филипповна, выхлопотала мне ботинки и почти новый джемпер. Я приберёг это богатство для праздничных дней…
Все три года, вплоть до выпускного вечера, я грелся в лучах доброго пульсара - ласковых глаз учительницы. Ничто не могло изменить эту женщину – ни смерть мужа под Сталинградом – капитана Розенберга, ни выходки её сына, дуболома Лёвки Розенберга, верзилы, сидевшего на первой парте и постоянно грубившего матери.
Мария Филипповна открыла мне то, что потом, хотя и не часто, подтверждалось с точностью наивного правила: подлинная доброта не связана с внешними приметами. И субстанция, как говорил отличник Новомир Рубцов, однородная. Атомы зла, которыми бомбардирует доброту жизнь, бессильны изменить её природу, пробить оболочку.
…Случай с новой учительницей, временно заменившей заболевшую Марию Филипповну, открыл мне нас самих, - меру нашей детской жестокости и эгоизма. Непутёвый наш восьмой «А», сплошь дети войны, да ещё в пору раздельного обучения лишённый облагораживающего влияния девочек, встретил Людмилу Михайловну без интереса и равнодушно. Явилась женщина средних лет, напряжённая, и… немного нездешняя от вдохновенного желания открыть нам красоту поэзии… Новая «училка», тут же прозванная кем-то бледной спирохетой, пробыла у нас недолго, а запомнилась мне более иных, маячивших перед нами у классной доски годы. Может быть, из-за того случая. И, может быть, правду говорят, мы особенно помним тех, кому сделали зло.