Безотказный мой отец отнёс аттестат за семь классов и заявление в техникум, и вернулся с канцелярской справкой, что я зачислен учащимся в горно-металлургический техникум. Липкина не понадобилась, в техникум зачисляли без экзаменов, - надо было срочно набрать группу для посылки на уборку в колхоз. И уже через два дня я месил осеннюю чавкающую, непролазную грязь по дороге от станции Невьянск в неведомую доселе деревню под названием Быньги.
* * *
- Абрам, Хаим, Роза, Миша,
У меня случилась грыжа! Аааааааа! А-ааааааа!
Абрам, Хаим, Роза, Миша,
У меня случилась грыжа! Аааааааа! А-ааааааа!
Горячее не бывает сырым. У людей, поющих эту песню, нет слуха, и голосов нет. Зато есть кураж. И они горланят с азартом, вкладывая в пение вызов, и голоса разносятся по полю. Эту песню поют мои новые товарищи, с которыми я приехал в колхоз. Они поют её всякий раз, выходя на работу, и увидев поблизости меня, потому что песня предназначена мне, единственному среди них еврею. А так как я всегда в пределах видимости, то и песня звучит, много раз на дню. Она стала как бы их гимном… Одни и те же слова повторяются с назойливостью зубной боли. Я вздрагиваю всякий раз, втягиваю голову, и затравленно оглядываюсь. Но вот начинается работа, и петь перестают - при носилках не попоёшь. Работаем мы на гороховом поле, убираем горох, вместе с ботвой таскаем его в большие кучи. Нам дали носилки, все работают по двое, я только один без пары – работать со мной не хочет никто. Даже подменный. Я таскаю горох охапками. Пробовал волочить носилками, но это неудобно. День до обеда проходит незаметно. На обед движутся гурьбой, я плетусь в стороне. Разговоры у них свои, и в столовой все садятся за огромный стол из струганных досок вместе, и я, как бы само собой, оказываюсь в стороне, на дальнем конце. Быстро съедаем совершенно несъедобную похлёбку с несколькими ленточками капусты, вылавливаем гущину, а жидкость оставляем. Сейчас придет несчастная, - вот она, уже топчется на пороге, - опухшая от водянки и голода женщина. Как только мы встанем, она подойдёт к столу на негнущихся слоновьих ногах, и жадно втянет в себя оставшуюся в мисках жидкость. Группа наша возвращается в поле, приваливается к куче ботвы, курящие закуривают и начинаются разговоры. Верховодит всем, сразу признанный лидером, стройный паренёк с красивым правильным лицом и внимательными глазами. Он ничего не предпринимал, чтобы стать лидером, но все сразу признали в нём вожака, интуитивно. Почувствовали силу и превосходство. Он выглядит иначе, не так простоват, как остальные, держится уверенно, речь его обнаруживает интеллигентные корни и человека начитанного. Он много знает, хороший рассказчик, все глядят ему в рот, и стараются быть с ним как бы заодно. Зовут его Адольф Тепляков. Я никого не запомнил из этой компании моих возможных товарищей по училищу. Но этого человека и его имя я запомнил на всю жизнь. И ещё имя Ивана Иванова, крепыша в аккуратной телогреечке и белоснежной рубашке. Ослепительный накрахмаленный уголок празднично выглядывает из под воротника ватника. Такой неожиданный здесь, на грязном поле с серыми фигурами. С первого дня Адольф Тепляков обозначил главную и, видимо, любимую им тему в разговорах. Скользнув по мне внимательными зрачками, он заговорил о евреях, сбежавших от фронта в Ташкент, о евреях сплошь торгашах и приспособленцах. С разными вариациями он возвращался к разговору про изворотливость этой хитрой нации, находя среди окружения кампанейское одобрение. И не было порока, которого он не приписал бы им. Мир крутился вокруг него… Он чувствовал себя в любой среде, как рыба в воде. В столовой перекинется с девахой-раздатчицей словечком, словно со старой знакомой, опухшей женщине крикнет – эй, поторопись выхлебать свои помои. О чём-то с татарским подростками пошепчется, - в деревне, кроме русских, было много татар, и татарские подростки то и дело попадались нам навстречу, когда мы возвращались с поля в деревню. Обычно эти парни молча проходили мимо, но с некоторых пор стали задерживать на мне любопытные взгляды. «Отец его тоже такой, как все, я видел его, типичный еврейский гешефтмахер!» - я не сразу догадался, что Адольф Тепляков говорит о моём отце. Где он мог его видеть? Я вспомнил, что отец провожал меня до поезда, наверное, при посадке в вагон Тепляков и обратил на него внимание. «Гешефтмахер!» Бедный мой отец. Измученный работой, поездками, недоеданием и бессонницей, изнывающий от непосильной заботы как-то подкормить нас с матерью… У меня защипали глаза. Я отвернулся.
«А бабушка моя говорит, что евреи хорошие люди!»… - неожиданно донеслось до меня. Это сказал молчаливый аккуратный Иван Иванов. – «Да ну?» – насмешливо процедил Тепляков и долгим взглядом посмотрел на говорившего. Ваня покраснел и замолчал.