Наш разговор оборвался. Так проходили обеденные перерывы. Случайно увиденная семейная фотография заметно изменила наши отношения. Она была не похожа на те шедевры, увеличенные, ретушированные, в серебряных рамках, которые обычно ставят на письменный стол. Просто пожелтевшее фото с уже загнутыми углами, им пользовались вместо закладки в диететическом словаре.
— Не могу решить, — сказала мне в тот день Бэбс. — Что посоветовать нашим подписчицам для хорошего цвета лица? Начну с того, что он у них всегда скверный и что их будущее, карьера, любовь от этого могут пострадать. Для этого требуется десять строк. Надо же заставить их потревожиться. Так я обычно начинаю. А потом? Мне нужна будет какая-то выдумка, что-нибудь вселяющее надежды.
Я подсказала — может быть, морковь?..
— У нас говорят, чтобы лицо было цвета персика, надо есть…
— Нет, это не годится, — оборвала меня Бэбс тоном, который лишал возможности что-либо возразить, — в нашем деле слишком очевидная истина выглядит сомнительно. Можешь поверить мне на слово. Здесь нужны слова неожиданные, таинственные, научные. А ну, найди-ка мне слово «каротин», пожалуйста. Вон там.
Она показала на диететический словарь, оставаясь в своем шезлонге, не меняя расслабленной позы, как будто бы эти поиски были даны мне в наказание за мое невежество. Пришлось искать слово «каротин» за то, что я находила сомнительным ее способ освобождаться от напряжения, и еще потому, что я задавала слишком много вопросов.
— Нашла?
Так как я еще молчала, она встала.
— Ну прочти же… Страница отмечена. Вон там: «Каротин — пигмент, который ярко окрашивает морковь и наделяет ее ценными свойствами».
Я не слушала ее. Здесь была фотография. Эти мужчина и женщина — родители Бэбс? Ему лет пятьдесят, он в шелковых перчатках. Она пониже ростом, робкого вида, с прической как у мальчика, у нее широкие квадратные руки. И морщины… У родителей Бэбс были крупные крестьянские морщины.
— Это твои родители, Бэбс?
— Они были миссионерами в Корее. Эта фотография сделана в том году, когда они уезжали. Мне тогда было двенадцать лет.
— И ты осталась здесь?
— Тетушка Рози заявила отцу: для того чтобы хорошо воспитать девушку, мало верить в бога и хотеть открыть людям врата рая. Она оставила меня у себя. Моя мать вскоре умерла. Отец приезжает примерно раз в шесть лет. Но мы чужие друг другу. У нас нет ничего общего. Действительно ничего…
Я не смогу объяснить, почему наши отношения изменились после того, как я узнала, что отец Бэбс миссионер в Корее. До сих пор я относилась к Бэбс почти без всякого любопытства. Теперь все стало иначе. Чтобы убедить себя в реальности существования Бэбс, мне, но-видимому, не хватало этой фотографии — четы миссионеров. Я попробовала представить себе, что бы произошло, если б тетушка Рози не вмешалась. Мысленно я видела Бэбс, воспитанную внимательным духовником, заботящимся о чистоте ее души; Бэбс, которая росла в миссии среди новообращенных баптистов и корейцев, занималась в часы досуга вышиванием, сидя у окна в той же позе, как здесь, с точно таким же привычно любезным видом. Я представляла ее себе в те часы, когда она помогала матери и учительствовала, обращаясь характерным для нее громким, повелительным тоном к людям, забытым богом. Мне слышалось: «Лишенные стыда не переступят порога царствия небесного». Я уже мысленно слышала, как она там выступает с богоугодными речами и раздает библии с той же энергией, с какой здесь поучает наших читательниц умению соблазнять. А какова же ее настоящая природа? Удручающая серьезность, чистосердечие, непримиримость человека, который стремится, невзирая на трудности, обратить людей в свою веру. Отважная маленькая деятельница из Армии спасения! А если ты перестанешь так яростно действовать напильником и щеточкой для полировки, обрабатывая доставшиеся в наследство от матери трудовые руки с квадратными ногтями? Если ты забудешь поучение тетушки Рози и ее представления о респектабельности? Если ты откажешься от своих улыбок, тщательно отрепетированных перед зеркалом, и от походки в стиле модных манекенщиц? Вот тогда-то и будет видно, что у тебя после этого останется. Станут заметны полные щеки… Да, да, полные. Ты ведь перестанешь их скрывать, втягивать внутрь, стараться делать незаметными продуманной мимикой. А твои круглые икры, здоровые, как у птичницы, которая смотрит за гусями? Их тоже тогда увидят. И все сразу поймут, кто ты такая! Вот что произойдет.
— Жанна, о чем ты думаешь? — Это вырвалось у нее невольно. Бэбс тревожилась, когда при ней кто-нибудь замолкал. — О чем ты думаешь, Жанна? Ты что, так и будешь разглядывать меня не говоря ни слова?
Вверх и вниз шли лифты, открывались и закрывались двери, служащие возвращались после завтрака. Этот негромкий шум, ровный, как морской прилив и отлив, ритмически нарушал тишину нашей комнаты. Я прислушивалась к тому, как десять лифтов по очереди вздыхали, десять издалека слышных голосов лифтеров называли номера этажей, громко выкрикивая названия журнала «Ярмарка», так, как кричат «Огонь!» в военных фильмах. Выделялся голос только одного лифтера-негра, который произносил это, будто нежно выводя мелодию блюза: «Ярмарка, ярмарка, ярмарка…» Он тянул сквозь зубы эту мелодию, чем-то схожую с ребячьим припевом в детской игре, и сам этим тешился, подымаясь и спускаясь в кабине лифта. Слышны были шаги служащих, вливающихся, как волны, обратно на работу, и «так-так-так» — цокот высоких каблуков но застланным линолеумом коридорам, гигиенической копии дорогих французских ковров из Обюссона. Я больше ни о чем не думала, хотя у меня мелькала мысль: «Бэбс существует… Надо только подождать».
Умерла мисс Блэзи, секретарь редакции. Мисс Блэзи, отдавшая тридцать лет точным подсчетам числа строк и составлению подписей в рамочках к рисункам. Она скончалась от рака грудной железы. Ее смерть оставила меня безразличной. Но я не могу пренебречь описанием похорон мисс Блэзи, так же как не могла не рассказать о трудностях, с которыми столкнулась тетушка Рози при страховании мехового манто, так же как не могла не говорить об инциденте с негритенком, помочившимся у вращающейся двери нашего дома.
Похоронный салон — одноэтажное здание с красивой лакированной дверью и розовым фасадом. Крыша, отделанная по карнизу металлическими кружевами, отдаленно напоминала готическую часовню — намерение архитектора не вызывало сомнений. Однако букет телевизионных антен, торчавший над кровлей, разрушал желанный эффект. И потом там была еще некая шарообразная опухоль — маленький купол. Зажатый между фасадом кинематографа и кафетерием, витрина которого была уставлена пирожными и кремом и печальными бледными цыплятами, этот салон выглядел смехотворно, как если бы Людовик II соорудил здесь, на тротуаре Мэдисон-авеню, один из своих сумасбродных баварских домиков для развлечений.
Итак, бравая Блэзи скончалась, и Бэбс попросила меня пойти с нею на похороны.
— Она исповедовала странную религию, — рассказала мне Бэбс, — была членом Невидимой ассамблеи. Это что-то вроде спиритуалистов. Поэтому не будет ни службы, ни надгробной проповеди. Достаточно расписаться в регистрационной книге, поглядеть на Блэзи, и можно уйти.
Поглядеть на Блэзи… Но я менее всего ожидала, что увижу ее именно такой, выставленной на показ в холле, устланном пластиком, укрытой пуховым одеялом из кремового атласа. Ее одели в платье, которого я на ней никогда не видела, — оно тесно облегало фигуру и оставляло голым плечо. Лицо было покрыто плотным слоем косметики, бессильной вернуть коже живую свежесть. Нам показывали кости в иссохшей оболочке. И еще «ундервуд»… Пишущую машинку поставили Блэзи на живот.
Едва я уселась рядом с Бэбс, как меня охватило желание немедленно уйти. Но как это сделать? Сотрудники редакции заполняли зал, рассаживались на стульях и обменивались впечатлениями по поводу несчастной Блэзи.
— Какая миленькая, не правда ли? — прошептала моя соседка.
Это была медицинская сестра, прикрепленная к нашей редакции, специалистка по мигреням и сердечным приступам. Она оказывала помощь жертвам обмороков и впадавшим в истерику cover girls[6]. Карманы сестры всегда были полны пилюлями, успокоительными средствами, а также записочками, которые ей поручали передавать нашим девицам.