Я была спасена.
Иногда во мне пробуждается воспоминание об этой ночи. Я представляю себе самое худшее из того, что могло произойти. А если б у бродяги было оружие? Он мог пойти на все… Ничто но могло бы спасти нас от него. С машиной произошла бы авария… На следующий день нас бы обнаружили… Вместе… Бездыханных.
Но чаще все это забывается надолго, и меня целыми месяцами занимает только моя работа…
Я слушала… Слушала эти странные речи, невольно вырвавшиеся у Бэбс и заполнившие комнату своей эфемерной новизной. Они, как пар, липли к мебели, к стенам, проникали повсюду; они вызвали странный холодок в уголках рта мистера Мак-Маннокса — такая фальшивая улыбка бывает у клоунов. Все это относилось к Бэбс, она поднялась со стула и начала быстро ходить, прижимая к бедрам полы своего кимоно и начисто забыв развязные повадки модных манекенщиц.
Скажу вам, что все вокруг изменилось. Да, все ощущалось по-иному: ее духи, свежий аромат туалетной воды, которой она пользовалась, запах остывшего кофе в наших чашках и даже силуэты деревьев в Сентрал-парке, их жалкие кривые ветки без листьев, которые как бы обращали к небу свою тоскливую немую мольбу. Мне нужно было что-то сказать Бэбс, но я не находила слов. Мы ведь не были с ней близкими людьми, не могу даже объяснить почему. Я продолжала глядеть на парк.
— Ну вот. Теперь ты знаешь, как все это было…
— Да, знаю…
Мне как будто послышался ее шепот: «Я все думаю, как надо было…»
Сделав над собой усилие, я, как мне помнится, сказала:
— Если бы хоть немного любви… Возможно, стало бы легче. Или же возмущения, горя, а может, и просто желания отомстить…
Но в голосе моем не чувствовалось волнения. Да слышала ли она меня? Я смотрела на мою уверенную и такую опустошенную подругу… Ей хотелось двигаться, как будто бы слова сами толкали ее. Она металась вокруг стола так, как ищут в горячке прохладное место в постели. Сколько бы она ни повторяла: «Не стоит так трагически воспринимать эту историю. Всегда бывает первый мужчина, потом другой и еще другой. Что касается меня, то двое последних ничего не значили». Но думала-то она по-иному. Передо мной была новая, иная, мне еще не известная Бэбс, немного усталая, отягченная бременем сказанного. Когда она столкнулась лицом к лицу с жизненной правдой, ее броня пала. Бэбс призналась в своей боли, обнажила свою рану. Эта женщина была обманута жизнью.
Мы расстались в то утро так, как будто ни о чем друг другу не рассказывали. Ее тоскливый вопрошающий взгляд не останавливался больше на мне. Бэбс держала себя в руках. Остаток дня прошел в ожидании предстоящего вечернего приема. Она спокойно и заботливо готовилась к этому делу, существенному для нее самой, ее репутации и карьеры.
Глава III
…ты либо еврейский Мессия, либо Люцифер, который собственной персоной явился в этот мир, чтоб сбивать меня с толку. Я никак не могу тебя понять: ты не человек, а какой-то воплощенный долг.
Шумы, то набегающие волнами, то прерываемые долгими паузами, свидетельствуют о событиях, происходящих в доме тетушки Рози. Я слушаю их, закрыв глаза. Шумы эти занимают меня и вызывают любопытство. И в то же время они, как занавес, охраняют и прячут меня от мыслей, которых надо избегать. Звонки, полные нетерпения, раздаются с черной лестницы: явился посыльный из ресторана. Еще звонок: это гречанка, гладильщица на дому. Трудно описать этот голос, столько в нем негодования: «Ну так как с этим платьем? Оно потребуется сегодня или завтра? Решите сами. Вы же видите, я тороплюсь. У меня, кроме вас, много клиентов». Это характерный тон маленьких людей Нью-Йорка, которым не удалось скопить деньжонок. Мысли о своих неудачах изводят эту женщину, болезненно задевают ее за живое. Вот почему такой тон, он помогает забыть печаль изгнания, постоянно преследующую тебя нищету. Этот вызывающий тон — единственная добытая свобода. «Ах, еще и платье миссис Мак-Маннокс… Да тут куча работы». Все это говорится с такой злостью. Хлопает дверь. Слышна легкая, суетливая, как бы дрожащая походка. Это тетушка Рози в своем белом пеньюаре: свирепый голос гладильщицы напугал ее, и она решила благоразумно ретироваться, а длинные полы ее одежды шелестят, как листья на ветру. Опять звонки. Они сыплются градом. Голос тетушки Рози: «О, наконец-то Этель!» Вслед за этим какое-то щебетание: «Привет всем! Я захватила с собой Попа… Извините за опоздание… Служба длилась так долго». Удары молотка: это устанавливают буфет на подставке. Затем начинается церемония с раскладкой скатерти: «Не в центре, я тебе сказала… Поп, потяни правей… Ты ведь знаешь, что портрет покойного мистера должен быть как раз на середине». Кто это Поп? Ах, это муж Этель… Позвякивание бокалов. Этель их расставляет по два в каждом ряду. Мягкий голос ее мужа, он считает тарелки и напевает: «В кровати моей красотки, моей прекрасной Мабель, каждый день рождество, каждый день…» — «Заткни глотку, пономарь ты этакий! Слышишь ты, Поп? Кто-то из дам еще отдыхает». Приятные, мягкие голоса. И еще скрип. Это снимают двери на площадке, они, наверно, такие тяжелые, слышно оханье: «Эх! А ну!» — нужно соединить комнаты тетушки Рози со студией Бэбс. «Потише, милейший». Значит, внезапно явилась тетушка Рози, она хочет лично посмотреть, как идут дела. Она делает вид, что никак не запомнит имени Попа. А ведь он уже двадцать лет ходит сюда, помогая Этель снимать двери в дни приемов. Он бывал здесь еще во времена мистера Мака.
— Ну, а дальше что? Что теперь делать?
В голосе Попа нет и тени негодования. «Милейший» с вежливым безразличием относится к провалам памяти у тетушки Рози.
— Теперь чем заняться, мэм?
— Укладывайте сандвичи пирамидками.
— Как?
— Пирамидками.
Следует классическая жалоба тетушки Рози: «Им нужно все повторять. Ни на шаг нельзя отойти. Оставь их одних, такая неразбериха начнется».
Звуки проникают в мою комнату и смешиваются с теми, которые появляются в моем воображении. Они влекут меня на тропинки моего острова. Я во власти этих звуков, и ничто уже не может заглушить вызванное мной воспоминание об иных празднествах, которые тесно связаны с запахом моря и жареной рыбы. Ничто мне не помешает. Ведь я не здешняя. Я никогда здешней не стану. На моих празднествах у дверей не звонят. Просто громко и сильно стучат ладонью по несколько раз, потом опускают у порога большие корзины с влажной, путаной бахромой блестящих водорослей, сквозь которые струится вода. И все. А потом ждут. Ждут восторженных возгласов, которые будут слышны, едва откроют дверь. Эти возгласы неизбежны, они всегда повторяются. Ведь таково свидетельство нашего обыкновения воспламеняться даже от каждодневного. Кричать, восхищаться тем, что так полно жизнью, ну хотя бы этими рыбами, стремящимися жить во что бы то ни стало, выгибающимися дугой, подскакивающими в корзине. Не правда ли, неплохое средство, чтобы избежать мрачно влекущего к себе несчастья, от неистребимого желания думать о нем без конца? «Ну и краснобородки, господь всемогущий! Поглядите на них! Чудо дивное». А рыбак, чтоб поддержать вашу радость, сам начинает восторгаться: «Вот это будет жареная рыба! Такую до самой смерти станешь помнить. Да благословит вас бог, и доброго вам праздника».
О каком это празднике идет речь? Да о любом красном числе в календаре. Любая оказия идет в ход, чтоб между двумя свечами поставить образок, или статуэтку святого, или какую-нибудь благочестивую безделушку, либо изображение святого на этот день. Оно украшается цветами, а если припомнится, что имя этого святого носит дядя, или какой-нибудь дальний кузен, либо сосед, либо домашний доктор, или нотариус, следует пригласить этого человека к завтраку. Столь вежливый образ действий помогает снискать милость святого, который потом до конца дней будет опекать того, кто его чтил. Правда, затем уже этого святого, что стоял между свеч, совсем забывают, не говорят о нем, все разговоры вьются вокруг еды, толкуют больше о макаронах, лапше, которые поглощают целыми тарелками. Шумное всасывание заменяется желанием поговорить, а за этим кушаньем подают уже другое, более благоприятствующее обмену мнениями: какое-нибудь жаркое, овощи, рыбу — не важно что. Главное — масло! Поговорить о достоинствах масла — это радость, пленяющая любой ум в Сицилии. Важно найти подходящие слова. Для того, чтоб стимулировать красноречие, женщины берут бутылку масла и ставят на стол вроде вещественного доказательства. И этого достаточно. Несколько рук тут же обхватывают ее, срывают этикетку, словно обнажают вожделенную плоть. Зачем этот нелепый ярлык, скрывающий прозрачность масла? Передают бутылку друг другу, подносят ее к глазам, чуть ли не выслушивают, просматривают на свет и спорят с единственной целью продлить свое восхищение. «Замечательное масло. Просто совершенство. Прямо как мед». — «Вы находите? Мне нравится более ароматное». — «У каждого свой вкус. Такое мне вполне подходит». — «Его, похоже, рафинировали», — «Но, уверяю вас, я купила его на месте изготовления». — «Никто не заставит меня брать продукты, которые готовят на экспорт…»