Вот почему она ограничилась коротким «Хватит!» с возмущением в голосе, презрительная мина дополнила эту реплику. И все. Это ее собеседник заметил.
— Да, — сказал портье, смотря на нее. — Палермо расстраивает нервы. Во что вы превратились в такое короткое время? Значит, мы скверные люди. Никогда не научимся жить, как другие.
— Вы сами этого не хотите, — сказала Бэбс.
И попробовала снова рассмеяться, как прежде, громко, звонко.
— Тут не над чем смеяться, мадам, — сказал портье, — смешного нет. Живем не так, как все, потому что кровь горячая, да и законы наши не подходят. Сицилия не уготована для счастья.
— Как же быть? — спросила Бэбс.
Он беспомощно развел руками.
— Да, вот так, ничего не поделаешь, — сказал он. — Так и будет.
На следующий день он вручил Бэбс счет за «мелкие услуги».
— Поверьте, — сказал он, — я изо всех сил старался.
Но он не счел нужным ничего добавить, а Бэбс не просила его высказаться подробней. «Странности туземцев», как она их звала, стали ей безразличны.
Сейчас она готовилась проститься с Сицилией, к ней вернулся разум.
Океанский пароход, совершающий круизы, готовился отплыть в Америку через Неаполь. Бэбс не сразу решилась. Но после того как портье расписал роскошные условия, которые фирма создала для пассажиров, предоставив письменные столы и телефоны в распоряжение тех пассажиров, кто так предан своим профессиональным обязанностям (эта формула весьма понравилась Бэбс), она позволила себя уговорить. Портье также сказал, что каждое утро на судне сообщается курс биржевых акций, понимая, что этот аргумент — признак того порядка и серьезности атмосферы, которые произведут на нее большое впечатление.
И он не ошибся.
На обратном пути она быстро стала прежней Бэбс, путешествие помогло ей выздороветь. Бармен на борту корабля был весьма опытным дельцом: Бэбс пила все, что он ей рекомендовал. Кроме того, в уборных там были вентиляторы, в столовой — панели из красного дерева, а сладкие как сироп ритмы джаза провожали пассажиров до самых кают. Да, этот пароход оказал на состояние Бэбс подлинный терапевтический эффект. Она была не из тех женщин, что обременяют себя долгими сантиментами. Ей хотелось заполучить Кармине, а впоследствии она убедилась, что выбор ошибочен. Ее репутации это повредит (как можно до этого допустить — репутация, по мнению Бэбс, была самым главным в жизни). В присутствии нового человека она прежде всего думала: «Какого он мнения обо мне?» Поэтому Бэбс решила забыть этого скверного мужа, чьи замашки, словечки, буйные выходки казались ей такими позорными. Она сделала это без угрызений совести. Так закончилось приключение — она не хотела употребить слово «попытка», — которое не оставило ни единого следа в ее сердце. Так бывает с брошенным в воду камнем: легкое завихрение, круги разошлись, и все. Снова гладь.
Настал день прибытия в Нью-Йорк.
То, что издали казалось гигантским лесом из камня, превратилось в порт, в набережные, в монументальное великолепие города. У причала Бэбс заметила медленно вырастающий розовый силуэт. Эта была тетушка Рози. Пухленькая тетушка Рози, оживленно подпрыгивающая, взмахивавшая руками. Это ее маки взлетали вокруг шляпки. Бэбс окликнула ее, вытащила носовой платок и, наклонившись через борт, радостно им замахала.
Бэбс вдруг сказала, что черные волосы всегда кажутся грязными, такими их делает жара. Это выглядело как первое признание.
— А разве я об этом не предупреждала? — вскричала тетушка Рози. Она торжествовала.
Потом Бэбс начала рассказывать о Сицилии, слово «восхитительно» то и дело повторялось.
На родину она вернулась просветленной.
Глава IV
А что делают вечером? — спросил он.
В Америке по вечерам все сидят и едят.
Он сказал себе: «Я пропал», услышав над собой шум. На высоте его головы появились чьи-то ноги. Он еще раз подумал: «Пропал», — в полном убеждении, что человек, которому принадлежали эти ноги, убьет его. И поспешно закрыл глаза, чтобы не видели, что он еще жив.
— Ты меня слышишь?
Голос казался скорее смущенным, чем грозным. Опять:
— Ты меня слышишь?
И Джиджино удивленно приоткрыл глаза. Он быстро оглянулся и увидел себя лежащим на земле. Решил, что умирает, и снова потерял сознание.
Как в тумане слышал он шум, чьи-то шаги, голоса. Ему показалось, что на плече у него лежит чужая рука, и он застонал.
— Опять в обмороке, — пробормотал голос.
И Джиджино понял, почему он ничего не чувствует.
Самым неприятным было что-то мокрое, что текло по спине. Пот? Нет, пот не такой липкий. Значит, кровь.
— Надо заткнуть, черт возьми…
Кладут повязку, пытаются прекратить кровотечение, что-то говорят.
«Меня, кажется, перевязывают», — подумал Джиджино.
Он попытался совладать с головокружением, силился ровней дышать и медленно приходил в себя. Увидел подвал, в который через отдушину проникал свет и запах рынка — едкая смесь соли, прокисших водорослей и влажных корзин для рыбы. Это были знакомые запахи. Он повернул голову, осторожно оглядел потолок, а потом заметил человека, черные очки которого так дико выглядели в этом погребе. Он подумал, что ошибся. Но темень не была уже такой плотной, и сомнение отпало: это был тот самый американец, который хотел убить его, теперь он стоял рядом и улыбался. И улыбка у него была другая, робкая, почти смущенная, не такая самоуверенная, как прежде.
— Мне очень жаль, — сказал Кармине. — Я в самом деле очень сожалею.
— Меньше, чем я, — злобно ответил Джиджино. Но он тут же сдержался, подумав: «Злиться сейчас не время», и договорил: — Ну ладно, привет, — уже более примирительным тоном, вежливо, мягко, как молодой человек, пришедший в гости.
— Привет! — ответил Кармине.
И между Джиджино и тем, кто ударил его ножом, начался почти спокойный разговор.
— Зачем мы здесь? — спросил Джиджино.
— Люди помогли нам укрыться.
— На рынке была полиция?
— Да.
— А, я так и понял, — сказал Джиджино.
— Что ты понял?
— Эти люди думали, как себя выручить.
— Выручить? От чего?
— От всего… Мы в неподходящее время вдруг стали драться у их дверей. — Джиджино подумал и добавил: — Как бы то ни было, они правильно поступили. Я здорово рисковал.
Кармине огрызнулся:
— Так ведь я еще больше тебя рисковал, а?
Джиджино здоровой рукой показал, что это не так.
— Нож-то был у меня, — опять сказал Кармине.
— Ах, это! Драка — это пустяки. Тут найдешь, как отбрехаться. — Джиджино вздохнул. — У меня дело серьезней. Я торгую без патента. Пять раз попадался. Здесь не такая уж легкая жизнь, понимаешь?
Кармине молчал. Сердце его наполнилось глубокой жалостью, и это необычное чувство захватило его целиком. Он не мог без сочувствия смотреть на этого подростка, лежавшего перед ним, опершись на локоть, как сраженный на арене гладиатор. Какой серьезный взгляд, и эта горькая складка у рта при таком вызывающем голосе и нраве скверного мальчишки. Забыть бы жалость и сменить ее на злость, которой он был прежде объят. Вот что требовалось Кармине. Но он с трудом проговорил:
— Знаешь, парень, ты вывел меня из себя.
Но не почувствовал злости. Только усилилась щемящая душу нежность, поднимавшаяся в Кармине.
Продукты в погреб спускали сверху на веревке.
Каждый раз, когда открывался люк, чтобы спустить вниз корзину с едой, раздавались ободряющие голоса:
— Ну как там, все в порядке?
Или же:
— Ну что, мужчины, дело идет на лад?
— Появлялись лукавые лица, из люка они видели решительные, блестящие глаза, кто-то подмигивал и говорил:
— У входа четверо стоят. Но увидите: сдрейфят они. Как только они уберутся, мы вам сообщим.