— Знаете, — сказал Джиджино глубокомысленным тоном, — у нас в квартале из американцев были только негры. — И так как Кармине рассмеялся, Джиджино добавил: — Что вы за человек? Вчера хотели убить меня, сегодня я вас рассмешил. Как вас понять?.. — И договорил: — А как понять, почему люди становятся врагами?
Но в этот момент боль стеганула его, как удар кнутом, и он уже не мог говорить ни о войне, ни о женщинах, ни о ветре. Ему было не до этого.
У смерти свои хитрости. Она скрывает свой приход, а первые гонцы, предвещающие ее победу, могут быть даже ложно поняты. Кармине стал жертвой такой неразберихи. Он еще упрямо надеялся, пытался сберечь иллюзии. Свернувшись в уголке подвала, он глядел на мальчика и искал в его усталых чертах признаки будущего выздоровления. Вот хотя бы румяные щеки, право, он лучше выглядит, цвет лица совсем другой. Да и голос его снова стал резким, как прежде, когда он продавал жасмин, только немного хриплым. Джиджино жаловался, что ему что-то мешает в горле. А если б он попробовал кричать, как прежде? Наверно, его услышали бы на всех перекрестках. А этот зуд вокруг раны — так, верно, бывает при заживании.
— Кровь у тебя перестала сочиться, — сказал мальчику Кармине.
И правда. На повязке больше не проступали кровяные точки.
— Правда? — с волнением спрашивал Джиджино. — Больше не течет? Чему удивляться? Я похож на опустевший мешок.
Но Кармине не ощущал грозной опасности, не замечал тяжелого присутствия смерти, идущей прямо к цели и уже схватившей Джиджино.
Желая занять мальчика, он рассказывал ему об Америке, расписывал ее во всем могуществе, конечно, не из удовольствия или торжества — сам-то он привязался к своей мрачной тюрьме, — но потому, что верил: может, это и ускорит выздоровление Джиджино, даст ему бодрость. Мальчик внимательно слушал, как всегда опираясь на локоть. Кармине уверял:
— Как выберешься отсюда, судьба твоя изменится, еще будут лучшие времена. Еще день или два, Джиджино, и вот увидишь, мы уедем. Я возьму тебя с собой. А потом ты станешь богатым.
— И вы в это верите?
Джиджино, пожалуй, сомневался. Он испытывал тяжелую боль в ногах и в плече. Странная боль, которая вызывала судороги. Иногда она начиналась в плече и охватывала всю руку, другой раз, наоборот, шла от руки вверх, вызывая нестерпимые конвульсии. Но Джиджино повторял:
— Вы верите в это? Будем надеяться. Пока я в таком виде, вам не придется отсюда уйти.
— Ты уверен?
— Да. Мы как жених и невеста. Даже хуже, я не могу выйти без вас, а вы без меня.
— Почему?
— Все испугаются, что вы поднимете тревогу. Здесь боятся доносчиков. В каждом из этих домов есть свои тайны. Понимаете? И потом все дома сообщаются в первом этаже… Да, мосье, так можно обойти всю площадь, не выходя наружу. Такая постройка. Если полицейский попал хоть в один из этих домов, он уже опасен для всего квартала.
— А если я все же выйду? — спросил Кармине.
— Не пройдете и двадцати метров. — В руках Джиджино появилось воображаемое ружье, и, щелкая языком, он выразительно имитировал сухой звук выстрела. — Пробьет ваш час, — коротко сказал он. И так как Кармине еще не понял, он добавил: — Следят. Отовсюду. Из окон, с крыш, с балконов. Живут там наверху, на горе, высоко, как ангелы, но держат автомат наготове. Женщины бывают у них там. Я вас предупреждаю, надежды на удачу нет. Они здорово стреляют.
В голосе Джиджино не было злости. Он говорил все это с явным сожалением, как будто понимал странность положения и пытался извиниться за это. «Меня тут нечего винить, — подразумевалось в его словах. — Просто таково положение». Но вслух он не сказал этого.
Скрип, и дверца люка открылась, как огромный слепой глаз, а голос наверху шепотом сообщил новости: карабинеры пока тут, неизвестно почему не убрались. А потом весь день было тихо, столь густая, непроницаемая, ужасная тишина, будто черная дырка, в которой укрылись Кармине и Джиджино, была на глубине в тысячу миль под землей.
И вдруг Кармине как осенило. Он осознал неминуемое — скорую смерть Джиджино, которую предсказали несколько мелких примет и наблюдений. Сколько он передумал и перечувствовал, пока свыкся с этой мыслью! Трудно было отвести взгляд от тела больного мальчика. Кармине был охвачен отчаянном и страхом, ему казалось, что близятся последние минуты. Он удивился необычно черным, блестящим волосам мальчика, гладким, как у индийцев. И тут же вклинилась мысль: после смерти эти волосы потускнеют. С этой минуты Кармине видел Джиджино таким, каким он был на самом деле, — гибнущим, распростертым на земле, задыхающимся, с прилипшими от пота волосами…
Весть о близости конца неведомыми путями проникла в дом. Теперь уже не только новости спускались вниз, но и женщины всех возрастов. Они опустили лестницу и сползали по ней, как черные тараканы. Похожие на таинственную секту плакальщиц, стали вокруг Джиджино. Явился врач и подтвердил, что конец близок. Джиджино терял сознание. Мальчика терзали жестокие судороги, он не мог ни пить, ни говорить, губы его покрылись розовой пеной.
— Поздно, слишком поздно, — повторял врач. И когда Кармине прокричал ему в ухо: «Что слишком поздно?», доктор ответил: — Никакой надежды, вы поняли? — Он заговорил о том, что надо дать что-нибудь наркотическое, сделать укол, а потом с покорностью перед неизбежным произнес: — Столбняк.
И Кармине все еще слышал это ужасное слово после того, как врач ушел, а он остался один у лестницы, бессильный перед тем, что надвигалось.
Смерть Джиджино дала ему силы принять решение. Все произошло мгновенно. Времени было мало, и нужно было знать: идти или отступать? Кармине направился к Джиджино, увидел, как он катается по земле и тело его сотрясается от жестоких конвульсий, и оттолкнул молившихся и осенявших себя крестом женщин.
— Я отнесу его в больницу! — закричал он.
— Зачем в больницу? — спросила одна из женщин. — Он все равно не выживет.
Кармине склонился над Джиджино, потрогал еле слышный пульс. Попытался поднять его, но не смог. Скрюченное тело утратило гибкость, и, дотронувшись до него, Кармине вздрогнул от ужаса, прошептав:
— Погоди, малыш, — и в голосе его звучало отчаяние. Он позвал: — Джиджино, Джиджино! — тем шепотом, каким говорят с умирающими, со страхом внимая собственному голосу, будто он мог вызвать сюда призрак смерти.
Мальчик открыл глаза, пытался что-то сказать, но в горле его раздался хрип, а в углах рта появилась пена. В этот момент Кармине решил: «Действовать, и немедленно». Он снова сказал:
— Жди меня. Я иду за помощью.
Тогда Джиджино хрипло, но внятно произнес его имя, и резким прыжком Кармине ринулся к лестнице, к люку. Все свои дальнейшие движения Кармине как будто видел со стороны. Он помнил, как повторял: «Ну подожди меня, малыш, подожди», успел перед уходом отереть пот с лица Джиджино, поцеловать его, вдохнув этот таинственный и теплый запах, который он так долго не мог разгадать, — запах жасмина от одежды, превозмогший страшный запах смерти. Потом подбежал к лестнице, проскочил, карабкаясь и держась за веревки руками, через люк и удивился, что в первом этаже было так пусто. Наклонив голову, как человек, который собирается нырнуть, Кармине двинулся к порогу.
Вдали виднелась опустевшая площадь. Был полдень. Мелькнула мысль: «Я хотел быть человеком удачливым!»
Он был один на площади. Но где-то — он не мог сказать точно, где именно, — Кармине угадывал присутствие следящего за ним человека, и на мгновение ему показалось, что он не так одинок.
Уже ничего больше не существовало, кроме этой площади, его, Кармине, и того человека, который должен был его убить. Где же он? Кармине искал его взглядом, и это заняло все его мысли. «А что, если мне удастся быстро добежать до той стены напротив, — думал он, — и до той улицы, может, добегу?..» Но ему тут же послышался свист пули, даже сама эта пуля увиделась, гладкая, круглая, она вонзится в него и наконец-то отпустит свободным.