Да, а потом прорвало: был ликвидирован главлит, то есть цензура, осмелели редакторы — и вдруг откуда-то появилась целая команда военных репортеров, большей частью совсем молодых людей.
Я с интересом читал их репортажи с кровавых советских полигонов, но еще больше любил слушать их рассказы. И хотя они были удивительно похожи один на другой: запустили «иглу», попал на минное поле, пришлось самому взять в руки «Калашников» — от них веяло юношеским военно-романтическим задором, сродни молодому Симонову.
Но мне уже было тогда за сорок, и в журналистике к тому времени я проработал уже больше четверти века.
Доказывать самому себе, что не боюсь грохота войны, считал неуместным. Я нормально отношусь к опасным приключениям, и у меня их в жизни было немало, от Вильнюса до Белого дома, не говоря уже о родных бандитах и КГБ. Да я и не считал себя профессионалом в описании военно-полевых романов. Тогда они казались мне (возможно, в этом была моя ошибка) слишком локальными, затрагивающими интересы различных национальных элит, сводящих между собой кровавые счеты. Ну ладно, как-нибудь разберутся и без меня.
Но с Чечней было все по-другому.
Я чувствовал, что это и всерьез, и надолго, и что еще будет много крови и — много денег, что в московских, что в грозненских кабинетах.
Поэтому внимательно следил, что там происходит, читал, слушал, встречался с очевидцами, разговаривал и иногда спорил с различными российскими политиками.
И писал в «ЛГ» о том, что узнавал, в чем сомневался и с чем был категорически не согласен.
Заметок до 95-го года я не нашел, но скорее всего они были: просто я так и не научился свои статьи сохранять.
Но вот что нашел. Злой и нервный комментарий на первой полосе «Литгазеты»: «Услышим ли мы снова от Бориса Ельцина: „Простите меня, своего президента“»?
Он был вызван двумя событиями: Борис Николаевич, судя по этому тексту, вновь куда-то исчез и потом вновь возвратился (вот ведь была страсть у нашего президента к исчезновениям — прямо старик Хоттабыч! Даже со счету собьешься считать, сколько раз это было — по крайней мере, то, январское 95-го года, хоть убей — не помню).
И второй повод, конечно, Чечня, откуда приходили сообщения одно страшнее другого, хотя я тогда не подозревал об истинном масштабе трагедии новогоднего наступления на Грозный.
Вот что я тогда писал:
«Эйфория, неожиданно охватившая некоторые средства массовой информации в середине прошлой недели, лично меня повергла в состояние шока.
Какой это еще новый праздник придумали на нашей улице? Ах, наш президент, появившийся на вручении очередными послами очередных верительных грамот, выглядел „бодрым, уверенным в себе и полностью контролирующим ситуацию“? Ах, он обещал в течение нескольких дней прекратить военные действия в Чечне (день выхода „ЛГ“ — среда: ну, что там на дворе?) Ах, он снова с нами! Он наконец-то проснулся и увидел, что же происходило в период его затворничества, когда слова о „полном контроле ситуации президентом“ вылетали из неуверенных уст его помощников…
Да, естественно, политика и нравственность несовместимы. Но не до такой же степени!
И нет у меня сил поверить в то, что с того мгновения, когда мы увидели „бодрого и контролирующего ситуацию“ президента, одна, исписанная кровью, страница кавказской войны закончилась и открывается новая, незапятнанная, чистая…»
Увы, уже не поверишь, уже не утешишься и, боюсь, уже не простишь.
Меня умиляет — и как тут не вспомнить недавнее советское прошлое! — когда Олег Лобов в прямом телеэфире оправдывает гибель мирных жителей Грозного тем, что и США во время войны в Заливе «уничтожили триста тысяч не военных, а гражданских иракцев» (знакомые американцы за голову схватились, в каком сне приснилась нашему Секретарю Совета безопасности эта фантастическая цифра), или когда Андрей Козырев с глубокомысленным видом объясняет нам, людям, еще по-коммунистически доверчивым, что и США тоже не хуже нас используют свои вооруженные силы для разрешения своих внутренних конфликтов.
Ох, Америка! Что бы мы без нее делали? Откуда бы тогда еще черпали примеры наши политики?
Но почему же тогда они не вспоминают другие примеры из той же Америки?
Во время войны в Заливе (поддержанной тогда всем цивилизованным миром, и нами, кстати, в том числе) я оказался в Вашингтоне. И я помню не только разлитую по стране скорбь — больше десятка американских солдат погибли, случайно накрытые огнем собственной артиллерии, — их фотографии на первых страницах газет, их биографии, интервью с их родителями и друзьями, но и шквал возмущения по всей Америке, когда одна «точечная» бомба угодила в бомбоубежище, в котором находились мирные жители.