— Откуда вы знаете?
— Из показаний пленных… Они получают тысячу долларов в сутки… Помимо того, четыреста долларов за убитого солдата, восемьсот за офицера… По три тысячи они платят за нас… У них хорошо развита система контроля: за каждым таким специалистом закреплены как минимум двое чеченцев, которые следят за профессионалами…
— А все эти истории про девушек-снайперов?..
— Это чистая правда… Одну лично видел: мастер спорта по биатлону, семнадцать лет… Восемнадцать человек убила… Так она показала на допросе…»
Ни подтвердить, ни опровергнуть этот рассказ я не могу. Но свидетельств о наемниках довольно много: в кармане одного из них, убитого в бою, был найден список с фамилиями и адресами, среди них есть жители России, в том числе и москвичи. Офицер связи рассказал мне, что сам слышал, как команды дублировали на русском, украинском, литовском, польском языках. Мой коллега привез паспорт убитой снайперши, украинской гражданки.
Да, свидетельств о наемниках много, только живьем их никто не видел: их просто не довозят до тыла, и сейчас я даже не хочу повторять многочисленные истории, как именно заканчивается их жизнь на передовой.
А вот мнение заместителя командующего внутренними войсками МВД России, с которым я встретился в Моздоке, о том, кто же сегодня противник федеральных войск:
— Во-первых, это окружение Дудаева, которым уже нечего терять: при другом правлении сами же чеченцы им головы оторвут. Вторая группа лиц — наемники и, наконец, третьи — те, кто стали нашими противниками в результате боев: не за Дудаева идут в бой, а мстить за погибших родных.
Город, город… Я никогда в жизни не видел таких городов. И не думал, что когда-нибудь увижу. Выбитые окна пятиэтажек… Кажется, все, все… Не может быть мертвее дома. Но вдруг на одном подъезде написанная от руки табличка: «Люди на первом этаже», а рядом, на другом доме, Красный Крест и другая надпись: «Здесь люди…» Дверь медленно открывается, выходит женщина, безучастно провожает глазами БТР… Старушка тащит санки с мешком… Толпа возле Красного Креста, надеющаяся как-то вырваться из этого ада. Спрашиваю, откуда берете воду? Старик отвечает: «Собираем в лужах…» Другой старик. Спрашиваю: «Вы совсем не боитесь стрельбы? Вы даже не вздрагиваете при звуках выстрелов?» — «Я боюсь только одного… Когда постучат в дверь». — «Кто постучит в дверь?» — «Чеченцы…» А тяжелые гаубицы все лупят, лупят по южным окраинам Грозного… Видны три далеких пожара… Как снаряды отличают, где друг, а где враг, если сегодня и человек не может этого отличить?.. Шестой блокпост считается самым опасным: вчера здесь ранило троих омоновцев, слава богу, все остались живы… Блокпост — это развалины когда-то добротного дома в два этажа… Минный обстрел. Все, кроме меня, к этому уже привыкли. Сидят за столиком во дворе и пьют чай из жестяного чайника… Парень с кинокамерой… Думал, коллега. «Нет, я из краснодарского ОМОНа… Для истории…» Приезжает новая смена, она пробудет здесь сутки. Подходит омоновец из новой смены, узнает меня. «Странно, что вы приехали сюда, к нам…» — «Почему?» — «Но вы же, как я знаю, гуманист и демократ…» Я так и не смог понять, какой смысл вкладывает в эти слова парень, который уже через минуту сидит у оконного проема, положив автомат на кирпичную кладку…
Сейчас, наверное, пора объяснить один парадокс.
Люди, с которыми я провел неделю на этой войне, не только не профессиональные военные (кроме, естественно, офицеров внутренних войск, да и то их главное тяжелое оружие — хрупкие бэтээры), но и в самой меньшей степени ответственные за ошибки политиков в чеченском конфликте: дали приказ, сказали «Надо», не объяснив толком, что же ждет их — профессиональных борцов с профессиональной преступностью. Они умеют анализировать, искать доказательства, проводить облавы и рейды, естественно, стрелять, некоторые из них — те же собровцы — хорошо владеют различными боевыми приемами. Их враг — мафия, которая, при всей своей мощи, еще не докатилась до фронтовых операций.
И вот они здесь. При мне у собровцев радость: первый раз за двадцать дней добыли кровати, до этого спали как придется. Остальные условия? Без условий. Деньги получат по возвращении — по два оклада. «Это сколько?» — спрашиваю. Один отвечает: восемьсот тысяч, другой, постарше званием, — миллион. Еще один сказал, что как бы все не вычли: дали денег на гостиницу, а какая здесь гостиница? Как отчитаться, если командировочные деньги оставили семьям, когда уезжали сюда, в Чечню…
Да, можно сказать и так. Им надоела Чечня как криминальная зона: фальшивые купюры (их столько здесь нашли, что можно оклеить дудаевский дворец), террористы, просто бандиты, которых ищет вся Россия. Не говоря уже о том, что им, профессионалам, был заказан въезд на территорию Чечни: из Франции и то легче выудить нашего гангстера, чем отсюда. Но, с другой стороны, им не пришла бы в голову идея сровнять с землей московское Солнцево только потому, что там была рождена знаменитая солнцевская мафия!
Хотя люди они служивые и привыкшие к риску, в принципе, они люди мирного времени. А здесь стали людьми войны.
Гордятся тем, что их раненые скрывают свои раны, чтобы не попасть в тыл. Довольны, что профессиональные военные признают их авторитет. Да даже тем хотя бы, что внутренние войска (хоть и другая служба, но все же свое МВД) понесли потери неизмеримо меньшие, чем регулярная армия, — ясно, что все это дает им право чувствовать себя куда более уверенно, чем их армейским соседям.
Нет, они не говорят о «матушке» России, о «сохранении территории», о «национальных интересах» (вообще я заметил, что всякие подобные слова звучат тем громче, чем тише звуки боев). Этих мужиков волнуют более земные проблемы: мину прямо перед эшелоном обнаружили, бэтээр сломался, снайперы расшумелись…
Повторяю, я приехал к людям, со многими из которых меня связывают профессиональные интересы, а с некоторыми уже давно знаком.
Но недели, а у некоторых — уже и месяц войны (по количеству проведенных здесь дней можно судить, какая у кого выросла борода) превратили их совсем в других, не знакомых мне людей.
Какой мир! Какие мирные переговоры! С кем? С этим бандитом? После того как столько наших ребят полегло? — слышался всеобщий ропот на мои робкие слова, что не может же так продолжаться еще и еще: тупик, а за ним — пропасть…
Больше того! Они кричали на меня, как будто я единственный журналист во всей России: «Хватит нас оплевывать! Что, мы самые виноватые?.. Чеченцы — люди, а мы кто? Где же вы были раньше со своими правами человека, когда в Чечне был полный геноцид русского населения? Почему не возмущались, когда русских за бесценок заставляли продавать свои дома?!..»
Я им говорил о разоренном городе, а они мне: «Почему же вы не напишете, как они повесили вниз головой одиннадцать солдат на здании Совмина?» Я о том, как армейский капитан положил из автомата четырех мирных жителей, абсолютно непричастных к тому, что из его батальона в живых осталось только шестеро солдат, а они мне о том, сколько чего они нашли в чеченских домах с ограбленных поездов.
И я понимал их личную правоту — каждого в отдельности, пережившего за эти дни здесь такое, что не приснилось бы и в страшном сне. Но я знал, что где-то в другом подвале другого дома кто-нибудь из моих коллег точно так же, сидя с чеченскими боевиками, слушает рассказы о пытках, которым русские солдаты подвергают чеченцев, о молодых ребятах, которые, несмотря на ранение, остались в строю, о мужестве и подлости, которые всегда соседствуют на любой войне, и, конечно, о разрушенных домах, об унижении. И обо всем, обо всем, что и они пережили за эти дни войны.