Эмили была не в состоянии это представить. Она могла думать только о своей жизни. Она попала в ту же ловушку, что и ее бабушка.
– Ягненочек, – узловатые пальцы бабушки поймали слезы Эмили, прежде чем они успели упасть, – не грусти. Ты вырвешься. Ты пойдешь в колледж. Ты встретишь мальчика, который будет тебя любить. У тебя появятся дети, которые будут тебя обожать. Ты будешь жить в красивом доме.
Эмили почувствовала, как у нее щемит в груди. Она потеряла надежду на такую жизнь.
– Сокровище мое, – сказала бабушка, – ты должна мне поверить. Я блуждаю в тумане между жизнью и смертью, и это позволяет мне заглянуть и в прошлое, и в будущее. В грядущих днях я не вижу для тебя ничего, кроме счастья.
Эмили почувствовала, как ее крепость трескается под напором нахлынувшей тоски. Что бы ни случилось – хорошее, плохое или нейтральное, – бабушка этого не увидит.
– Я так сильно тебя люблю.
Ответа не последовало. Взгляд бабушки снова затянуло паутиной, и он приобрел знакомое выражение замешательства. Она держала за руки незнакомку. Смутившись, она вновь взялась за спицы и вернулась к свитеру.
Вставая, Эмили стерла остатки слез. Нет ничего хуже, чем смотреть, как плачет незнакомец. Зеркало манило, но она и так чувствовала себя достаточно паршиво, чтобы смотреть на свое отражение еще хотя бы секунду. К тому же ничего все равно не изменится.
Бабушка даже не подняла взгляд, когда Эмили взяла свои вещи и вышла из комнаты.
Она остановилась наверху лестницы и прислушалась. Резкий голос ее матери приглушала закрытая дверь ее кабинета. Эмили попыталась расслышать глубокий баритон отца, но он, вероятно, все еще был на заседании факультета. И все-таки Эмили сняла туфли, прежде чем осторожно прокрасться вниз по лестнице. Каждая скрипучая половица была знакома ей так же хорошо, как и воинственные крики родителей.
Ее рука уже тянулась к ручке входной двери, когда она вспомнила про печенье. Величественные старинные часы ее деда показывали почти пять. Бабушка не вспомнит о своей просьбе, но ее покормят только после шести.
Эмили поставила туфли у двери, прислонила к каблукам небольшую сумочку. На цыпочках прошла мимо кабинета матери на кухню.
– И куда ты, черт возьми, собралась идти в таком виде?
Отцовская вонь сигар и несвежего пива заполнила кухню. Черный пиджак был накинут на один из стульев. Рукава белой деловой рубашки подвернуты. Неоткрытая банка «Натти Бо» стояла рядом с парой уже пустых и смятых.
Эмили смотрела, как капля конденсата стекает по запотевшей банке.
Ее отец щелкнул пальцами, как будто подгоняя одного из своих аспирантов.
– Отвечай.
– Я просто…
– Я знаю, что ты просто, – перебил он ее. – Тебе мало того вреда, который ты уже нанесла этой семье? Ты собираешься окончательно разрушить нашу жизнь за два дня до самой важной недели в карьере твоей матери?
Лицо Эмили вспыхнуло от стыда.
– Это никак не связано с…
– Мне абсолютно плевать, что ты думаешь о том, с чем это связано или не связано. – Он сорвал кольцо с банки и бросил его в раковину. – Ты можешь развернуться, снять это омерзительное платье и оставаться в своей комнате, пока я не скажу тебе выходить.
– Да, сэр. – Она открыла шкаф, чтобы взять печенье для бабушки. Пальцы Эмили едва коснулись оранжево-белой упаковки «Берджерс», когда рука отца схватила ее запястье. Ее мозг сосредоточился не на боли, а на воспоминании о синяке в форме наручников на хрупком запястье ее бабушки.
Ты вырвешься. Ты пойдешь в колледж. Ты встретишь мальчика, который будет тебя любить.
– Папа, я…
Он сжал сильнее, и от боли у нее перехватило дыхание. Эмили уже стояла на коленях, крепко зажмурив глаза, когда вонючее дыхание отца ударило ей в ноздри.
– Что я тебе сказал?
– Ты… – она ахнула, когда кости у нее в запястье затрещали. – Извини, я…
– Что я тебе сказал?
– И-идти в свою комнату.
Его хватка ослабла. Облегчение было таким, что новый вздох родился где-то в самой глубине живота Эмили. Она поднялась. Закрыла дверцу шкафа. Вышла из кухни. Вернулась в коридор. Поставила ногу на нижнюю ступеньку, прямо на самое скрипучее место, но потом опустила ее обратно на пол.
Эмили обернулась.
Ее туфли все еще стояли у входной двери, вместе с сумочкой. Они были одного оттенка бирюзового, идеально подходившего к ее атласному платью. Но платье было слишком тесное, колготки не налезали, а ступни совсем опухли, так что она проигнорировала туфли и схватила только сумочку, прежде чем выйти за дверь.