— Энтони! — произнесла тётя Мэдж. — Я… В постели ты, мне казалось. Как ты…
Опустившись на ближайший стул, он перевёл дух. Здесь, в тепле, было мало воздуха. Пот под кепкой ещё оставался холодным, словно туман, а не часть его тела. Энтони опустил голову.
— Непослушание.
Голос тёти Мэдж просочился сквозь стены страха и тошноты. Она принялась говорить, возмущаться, пережёвывать своё недовольство. Какое-то время её речь не доходила до Энтони, прорывались только одно-два слова, как немногие выжившие в атакующей армии. Но они удерживали его в этом мире, лишь они да крепкий стул. А здоровый мальчишеский ум изо всех сил старался вернуться к своим заботам — прочным и привычным, домашним. Запах свежего хлеба, игра в мяч на узенькой улице, прикосновение пальцев к мячу, и лимонный пудинг, и сон. Гребля в гавани, смех Пэт, голос матери — мысли, бывшие для него теплом и убежищем. Но пока он не мог в них укрыться, нет. Слишком близко он видел тот ужас, и он заслонял все остальное. Жизнь, казалось, прежней уже не будет — как могли исчезнуть то уродство и ужас? Безотрадное существование последних недель выглядело золотым временем по сравнению с возможным будущим.
Он услышал, как тётя кого-то зовёт, на пороге буфетной появился Перри, ещё с фартуком вокруг пояса.
Перри тронул кепку Энтони, убрал её, повернул его голову к свету.
— Адские гончие! Где ты был, парень? Плавал? У тебя волосы мокрые, как…
Энтони поднял взгляд, и голос к нему вернулся.
— Они их забирают! Я сам видел. Там полиция! Не понимаю!
— Кто «они»? Кого забирают? — изменившимся тоном спросил Перри.
— Дядю Джо. И тётю… Кристину. Я шёл мимо. Они копали. Оградили всё ширмой. Это… его достали. И сняли крышку… они…
Остальное потонуло в слезах. Около минуты слёзы рекой лились по щекам. Наконец, Перри убрал руку с его головы, отошел в сторону и сел на стул.
Долго сдерживаемые слезы дали выход накопившемуся ужасу. Энтони без конца утирал лицо рукавом и тыльной стороной ладоней. Когда слёзы почти иссякли, он нащупал платок и промокнул лицо. Тут он увидел пару капель рядом со стулом Перри и подумал, что дядя, должно быть, тоже расплакался. А потом заметил, что жидкость стекает с дядиного подбородка: тетя Мэдж только что подносила стакан к его губам, пытаясь вставить между крепко сжатыми зубами.
— Твой дядя, — проговорила миссис Вил. — Ему поплохело. Выпил… слишком много. Это волнение. Я никогда. Энтони, чем ты занимался? Хочу знать правду.
Даже в такой критический момент он понимал, что не в силах рассказать всей правды.
— Я… я тайком выбрался из дома, тётя Мэдж. Хотел… я хотел посмотреть, где ночуют лебеди. Джек рассказал… Джек сказал, что они не вьют гнёзд, как другие птицы…
— Да-да, ясно.
Тут он понял, что её не волнует конец истории. Пенсне подрагивало, как, бывает, колышется газета, когда где-то внизу стучит какой-то механизм. Маленькие глазки словно исчезли за пенсне, скрылись в отёчном лице. Энтони продолжил рассказ об увиденном. Пока он говорил, дядя Перри рыгнул, и по его подбородку потекла тонкая струйка слюны вкупе с толикой виски.
Внезапно тетя Мэдж поставила стакан и достала свой носовой платок.
— Зависть, злоба, ненависть, кругом жестокость, — визгливо выдавила она. — Моя жизнь… Всю свою жизнь. Меня преследуют. Сказал Господь, Савл, что ты гонишь меня? Всю жизнь. Люди. Злые языки. Мою дорогую мать. Мою дорогую сестру. Всегда одно и то же. — Дрожащей рукой она поднесла откуда-то взявшийся платок к курносому носу. — Люди, злобные люди, всё шепчутся. Сеют сомнения. Сколько же в мире творится зла. Моя мать — достойнейшая женщина. Я любила только своего дорогого супруга, его одного. А меня донимали злые языки. Всегда одно и то же. Одиночество — мой крест. А теперь вот. Оскверняют освящённую могилу. Грешные злобные языки. Знают прекрасно, что я совершенно одна. Несчастная вдова. Думают, им всё можно. Но они ошибаются. Я отдам их под суд. Заставлю их… ответить по закону. Бедный мой муж. Наветы…
Перри приподнял голову со спинки стула. Лицо его сейчас было такого же цвета, как и пирог тёти Мэдж, который вот-вот отправят в печку. Даже кожа такая же — толстая и дряблая, чуть рябоватая; лицо постоянно подёргивалось.
— Господи! Избавь душу мою от уст лживых, — сказала тетя Мэдж хрипло и быстро, — от языка лукавого… Изощренные стрелы сильного, с горящими углями дроковыми. Горе мне, что я пребываю у Мосоха, живу у шатров Кидарских. Помни, Энтони, когда вырастешь. Урок зла мира. Вспомни свою тетю. — Она махнула рукой. — Клевета — ее удел. Она держалась с христианской стойкостью. Когда твой враг ударит тебя по щеке… Вспомни хрупкую женщину, сломленную на колесе. Никогда не жалей, Энтони, ибо филистимляне выколют тебе глаза. Они не остановятся ни перед чем, раскапывая даже обратившиеся в прах кости. — Ее голос задрожал еще больше. — Вытаскивая их, говорю я, из… Змея держит их в своей власти. Они нечестивцы! Не дают даже мертвым, благословенным мертвым, покоиться с миром. Вмешиваются, вытаскивая их из сна. Гнусно, подло на твоих глазах! Свет нечестивых будет потушен!