Нашел я Ставрогину далеко не сразу, на втором этаже барачного двухэтажного здания. Прежде всего поразило, насколько она была внешне похожа на Варвару.
И сейчас я думаю над тем, какое слово больше всего подошло бы к Ларисе Ставрогиной. Ведь я тоже когда-то хотел стать поэтом. Наверное, это слово — «блеклость». Вся она была какая-то поблекшая, и глаза у нее были мертвые, как у вяленой рыбы. Грязная у ворота старорежимная кофточка (именно за это место Лариса эту кофточку снимает и надевает, а вот постирать время не нашла), джинсовая юбка, кое-где махрящаяся на подоле, вечная сигаретка в руке.
Совсем не такой должна быть апологетка демократии. Впрочем, когда были эти смуты! Еще при жизни Виктора. Все уже давно быльем поросло, и при слове «демократия» Лариса вздрагивает и морщится.
— Я ни к каким писательским союзам не принадлежу, — сказала она, хотя вопроса на этот счет с моей стороны не было. Скорей всего, эта мышиная возня ее до сих пор занимала. — Числюсь просто. Хватит, наигрались в эти игры. Помощи не жду ни от кого — ни от писателей, ни от губернатора, ни от Димы Медведева. Но по Витькиному пути не пойду. У меня ребенок.
Ребенок вскоре показался в коридоре — кудрявая девочка лет семи. Я быстро осуществил в уме нехитрые арифметические вычисления. Лариса стала матерью уже не в первой молодости, года в тридцать три, не раньше. Замужем, как я понял почти сразу же, не была.
— Первое время была цель зацепиться в Москве, восемь лет на съемных квартирах обитала. И зачем это было мне нужно, ума не приложу. Работала в мелких издательствах корректором, посадила себе зрение, а деньги почти все на квартиру уходили.
Общая концепция жизни Ставрогиной была настолько проста и узнаваема, что я даже расстроился. Весь мир — бардак, мужики — говно, писатели — графоманы и бездарности, кругом одна мафия. В Москву ездит, однако, часто — благо что здесь недалеко, два часа на скоростном поезде. Публикуется в журналах, сейчас пробует себя в прозе — и, как я понял, небезуспешно.
— Витя? Да, способный парень. Пожалуй, самый яркий поэт из нашего семинара. Жаль, что так получилось. Мы с ним мало общались.
— А вот я считал, что вас связывала долгая дружба.
— Откуда такие сведения?
— От Варвары Кудашевой, моей однокурсницы.
Что-то вроде гримасы появилось на лице Ставрогиной, но она быстро разыграла полное равнодушие:
— Не знаю такой.
— Скажите, у вас не могло остаться стихов Виктора?
— Нет, что вы… Откуда? Компьютеры тогда еще только появлялись. Это сейчас у каждой собаки свой ноутбук с почтовым ящиком. Собака, точка, ру. Мир так резко меняется. Шестнадцать лет прошло с его гибели. Но Витя ничего не знал ни о компьютере, ни о мобильном телефоне.
«Шестнадцать лет…» Я посчитал. Лариса не ошиблась, и это точно названное число заставило меня усомниться в том, что они с Витей «мало общались».
— Пойдемте на лоджию, покурим.
— Спасибо, я не курю.
— Ну, постоите рядом.
Во дворе три старика играли в домино. Каждый из них старался как можно сильнее стукнуть костяной доминошкой по гниловатому деревянному столику.
Вся лоджия была завалена старыми «толстыми» журналами: «Новый мир», «Дружба народов», «Москва». Мне, как литературоведу, это пришлось по душе. Редко встретишь писателя, который читает не только себя и представителей своего близкого окружения.
— Журналы мне библиотека дарит, — сказала Лариса, поймав мой взгляд. — Они старые книги по приказу списывают. Знают, что я их читаю. Здесь многие номера вообще никем, кроме меня, не востребованы. Я первая за десять лет. Кто все это будет читать? Эти, что ли? — Ставрогина показала на доминошников.
Лариса долго курила, глядя в одну точку.
— А вы знаете, — сказала она вдруг, — а ведь я все его письма уничтожила.
— Письма? Так, стало быть, у Бибикова еще были какие-то письма?
— Да, были письма. Немного, штук десять. Жаль, конечно. Тем более что не совсем личные. Там рассуждения были — о жизни, о литературе. Как раз то, что интересует вдумчивого, настоящего читателя.
Ставрогина замолчала, стряхивая пепел о металлическую решетку лоджии.