Только вот, что сказала мне моя молчаливая мать за несколько часов до смерти:
— Ты все знаешь… И я, как и твоя бабушка Марфа, это ее имя в монашестве, молись о ней… Также бы давно ушла в монастырь, да тебя одну оставить нельзя было… — она говорила с большими паузами, — всю жизнь молила Господа, чтобы ты пришла к Нему, да будет Его святая воля, не пропадет молитва матери…
Она надолго умолкла, как бы набирая силы еще что-то сказать.
— Красота твоя губила душу твою… За троих… других не знаю… Моли Господа простить тебя, — ее голос ослабевал, она говорила все тише и невнятнее: — Иссушила ты душу Николая Николаевича и Бориса… Дима был счастливее, но и он…
Она не закончила и впала в забытье. Я застыла, окаменела. Мать знала обо мне больше, чем я предполагала. Мне казалось, что она еще что-то хотела, должна была сказать, я сидела тихо, не спуская с нее глаз. Мне показалось, что она беспокойно шевелит рукой под одеялом. Я открыла край, ее рука держала карточку отца в военной, форме, а губы беззвучно шевелились, я близко наклонилась.
— Со мною в гроб, — прошептала, делая последнее усилие, положила руку на мою голову: — Благословляю…
И вновь впала в забытье, и тихо-тихо, не приходя больше в сознание, отошла.
Как и расчет взаимоотношений с Борисом в момент его последнего отъезда из домика в лесу потребовал немедленного оформления и ответа за все содеянное, так и сейчас ни с чем не сравнимое, молниеносное прозрение, освобождение от душевной слепоты, поразило, потрясло меня. В детстве, юности, обаятельная личность отца вытеснила мать, она была, но оставалась как-то в стороне. После смерти отца и до самой ее кончины, она была также где-то в стороне. Мы прожили с ней тридцать лет рядом друг с другом, и когда бывали вместе я неукоснительно бывала вежлива и только. Последние шесть лет я жила не дома, я всегда стремилась из него. Петербург, Москва и домик в лесу — вот, где я обреталась. Это был отход непроизвольный, не жестокий. И только сейчас я почувствовала, что же я дала человеку самому близкому по крови, своей матери. Что? Ничего. Знала ли я ее душу? Скрасила ли ее сердечную тоску после смерти отца? Ответ позорен. А она? Она молилась всю жизнь о слепорожденной дочери, надеясь, что она, дочь, все же прозреет, протянет к ней руки, и тепло, радостно скажет: «Мама! Мама!» Я целовала и обливала слезами уже холодеющие ее руки, лицо, я звала ее… Каялась… Умоляла о прощении… Но она не слышала, ей это было уже не нужно.
Да, молитва матери не пропала, а горячая вера Димы и его беседы заставили о многом задуматься и привели к переоценке ценностей. Сейчас мне уже много лет. Первую половину моей жизни Вы знаете, а вторая половина — новая книга о работе моей души — была бы не меньше первой. Вам прочту из нее только последнюю страницу.
«Будь благопослушен сердцем, словом и делом, во всякое время на служение другим, без малейшей досады, или раздражения, памятуя слова Спасителя: «Иже хощет в вас вящий быти, да будет вам слуга» (от Матфея 29. 26). Вот этот кусочек я выбрала из книги «Моя жизнь во Христе» отца Иоанна Кронштадтского, следую и последую этому до конца дней своих.
А Дима, мой светлый луч, он научил меня Иисусовой молитве. Она всегда спасала, спасает и облегчает меня в минуты физических и моральных тяжких болей. Она меня многому научила, я совсем не замечаю, что я одна на этом свете, не замечаю ни своих болей, ни своей бедности. Приношу Господу молитву благодарности за то, что не лишена зрения, и за то понятие и восприятие красоты, дарованной на сей земле человеку, во всех ее видах и формах проявленную.
Единственная мольба к Господу — не быть никогда никому в тягость, не умереть без Святого Причастия. Каждый верующий рисует себе Царство Небесное таким, каково оно есть согласно с запросами его души. Моя мечта — быть там последней служкой у последней служки, только бы не бездействовать. О Господи, прости меня, недостойную, прости меня, дерзновенную, прости, что так многого хочу, что так многого прошу, да не стыжусь всего того, что пишу в наш XX век. У большинства людей переразвит рассудок и недоразвиты чувства сердца, их понятие о морали относительное, а не абсолютное, я для них нелепа и смешна, но возможно, что и откликнутся и поймут меня родные души. Вот последняя страница моей второй половины жизни.
Еще несколько последних штрихов к последней странице первой половины моей жизни. Почти всю войну я и Олюша работали в петербургских госпиталях. Она встретила свое счастье, вышла замуж и уехала на Кавказ, увезя с собой единственную связь, напоминание о трагедии, о кафе у Страстного бульвара.