Возвращаюсь к нашей прогулке. Как только мы вышли из дома, к Николаю Николаевичу подошел какой-то человек, с которым он поздоровался за руку, как со знакомым, в моей детской памяти сохранилось, как я, сидя в санях, нетерпеливо посматривала, когда этот противный дядя уйдет. Еще запомнилось, что Николай Николаевич торопливо шарил по всем своим карманам, наконец нашел бумажник, так его и отдал, только какой-то конверт вынул, потом еще отыскал кошелек и его отдал, не открывая и не считая. Затем он заторопился ко мне и на ходу крикнул:
— Завтра утром привезите его к десяти часам в госпиталь.
Мы поехали.
— Ну, теперь, горячая голова, — обратился он ко мне, — больше никто нам, надеюсь, не помешает.
Накатались мы с ним досыта, приехали на ледяные горы. Вышли из санок, Николай Николаевич стал опять шарить по карманам.
— А ведь кошелька-то у меня нет, слушай, горячая голова, что мы будем делать?
— А что, брат, — обратился он к извозчику, — ты меня знаешь?
— Точно так, Николай Николаевич, очень хорошо. Вы моего мальчонку выправили.
— Значит, в участок не отправишь, городового не позовешь и срамить нас не будешь. А потому дай-ка нам еще; десятку, поди, наездил уже? Завтра швейцара Михалыча в госпитале спросишь, он тебе заплатит.
Как ребенок, я на это необычное происшествие реагировала только нетерпением. В голове были: горы, Петрушка — а главное, с Николаем Николаевичем всегда связана свобода, и все-все можно. Проси, чего душа хочет. Ну а повеселились мы с ним всласть!
Много еще примеров отзывчивости и доброты неизмеримой обнаружились после его смерти. Сколько студентов, в особенности медиков, училось на его стипендии. Он отдавал и не помнил, делал и забывал. Его левая рука не ведала ничего о правой. А к людям он вообще относился всегда дружелюбно.
Разве можно умолчать об его приятельстве со швейцаром военного госпиталя Михалычем? Николай Николаевич в шутку его звал «моя секретарша». Все знали, что только через Михалыча можно проникнуть к Николаю Николаевичу, даже в самое неурочное время, или найти его немедленно, или записаться сверх приема.
Все в один голос могли сказать, что Михалыч честности был необыкновенной и взяток, сохрани Бог, не брал. А ежели кто неопытный или богатенький совал ему, тут уж конец, не видать ему Николая Николаевича, изведет, пока тот не покается.
Служил он швейцаром в госпитале столько же, как и Николай Николаевич, больше двадцати лет. Был он женат, но жена ему изменила и бросила. «Женщины — это сор земли, хоть бы их и не было», — говорил он и платил им презрением, а всю теплоту, чистоту души своей отдавал Николаю Николаевичу без остатка. Свою казенную квартиру главного врача Николай Николаевич отдал одному многосемейному доктору, ординатору госпиталя, а сам поселился в маленькой квартирке, где помещался и Михалыч. Квартирка эта была при госпитале, а потому оба солдата, главный врач и старший швейцар, всегда были на своем посту.
Михалыч по собственной инициативе следил за чистотой и порядком в квартире, следил за бельем, пришивал оборванные пуговицы, и если носки невозможно было заштопать, то требовал деньги и покупал новые. Также он проделывал и со всем остальным бельем. Знал все вкусы, привычки, он был на стоящей заботливой нянькой. Вел кассу хозяйственных расходов и каракулями писал отчеты, которых Николай Николаевич никогда не читал. Михалыч оберегал Николая Николаевича от излишних посетителей. Поначалу Михалыч очень неохотно пропускал студентов, и вышло так, что Николай Николаевич узнал об этом.
— Слушай, Михалыч, ты что же это, брат, студентов гонишь, не пускаешь?
— Эх, Николай Николаевич, да с них завсегда начало всех безобразий.
— Да ведь они по делу приходят, и все больше медики, будущие доктора. А вот я возьму и поступлю снова в университет и буду студентом, так что ж, ты и меня выгонишь?
Последнее было так неожиданно и так подействовало на Михалыча, что открыло свободный пропуск студентам. Все же вслед им он всегда ворчал.
— Долго-то не калякайте, устал он, три операции сделал, да больных много сегодня было.
После смерти отца, когда Николай Николаевич переехал к нам, Михалыч похудел, не ел, не пил, затосковал и заболел. Кончилось тем, что нашлась у нас комната, и старик, ему было лет шестьдесят, переехал к нам и продолжал так же быть верной нянькой Николая Николаевича. К Маше относился пренебрежительно, к Елизавете Николаевне — снисходительно, к моей матери — почтительно. Я же, кажется, была единственной, которую Михалыч не относил к категорий женщин. Знал он меня с пеленок, звал «дитя», говорил на «ты» и даже, по-видимому, питал некоторую нежность.