— Да, есть.
— Теперь, — Дима встал и протянул ко мне свои руки, — не прощайте, а до свидания.
Он притянул меня к себе на одно мгновение, как тогда на террасе, в день своего приезда, но на этот раз он целовал мою голову, схватив ее обеими руками, и быстро вышел из комнаты…
В этот же день в два часа дня я долго смотрела, не мигая, на маленькую точку исчезающего с глаз экспресса. И в этот же день я вернулась в свой домик в лесу.
Отъезд Димы походил для меня на состояние только что пробудившегося человека после длительного, интересного сна, сна необыденного, от которого просыпаться, оторваться не хочется. Нельзя ли его каким-нибудь способом удержать, продолжить хоть еще, еще немножечко. Мы все знакомы с чувством пустоты после отъезда близких, особенно любимых, дорогих. И каждому кажется, что именно ему особенно невыносимо тяжко. У меня даже часто вырывалось: «Лучше бы не приезжал, — или, — хоть бы поссорились или сделал бы какую-нибудь гадость». Разочарование гораздо легче пережить, чем тоску разлуки. Может, это было бы очень остро, больно в первую минуту, ну, пострадала бы малость, а потом была бы опять свободна.
Свободна и свобода, а ведь у меня их больше нет. Слова «свободна» и «свобода», к моему удивлению утратили всякий смысл, не звучали гордо, как раньше, и необходимости в них не ощущалось.
Первый вечер показался невыносимо тяжким. Меня потянуло по старой привычке (при Диме этого не было) на верхнюю террасу, как я говорила, звезды считать. Но не пробыла там и пяти минут. До жуткости чувствовала его присутствие, слышала, как билось его сердце, как он касался моей головы и целовал мои волосы.
Придя домой, я нашла Елизавету Николаевну в его комнате. Она, как мне казалось, с особой нежностью поглаживала и перебирала в ящиках комода белье Димы и, укладывала его шелковый бухарский халат и мягкие туфли. Мне тоже захотелось потрогать, прикоснуться, как будто он не весь уехал, а какая-то частица есть и живет в этой в его комнате, но присутствие Елизаветы Николаевны, как я ее ни любила, стесняло меня.
Маленький столик в углу был пуст и темен, не было складня, не мерцал огонек. Вспомнилось, как сказал: «Если не теплится лампада, я одинок, больше — я несчастлив».
— Елизавета Николаевна, есть у Вас какая-нибудь икона и лампадка, давайте, сделаем как было у Димы… У Дмитрия Дмитриевича, — поправилась я.
— Конечно-конечно, это ты очень хорошо придумала, — заторопилась моя старушка.
И когда она принесла икону Николы и затеплила лампадку, то казалось, что Дима здесь, с нами, на минутку вышел, сейчас вернется и принесет мне шаль или чашечку черного кофе. Я сейчас только оценила то, к чему так привыкла за эти два последних месяца. Но скажу одно, с этого вечера, как только встану утром, сейчас же иду в его комнату и затеплю лампадку, днем загляну, масла подолью, фитилек поправлю. И настолько я сроднилась с ликом Святого Николая Мирликийского, что и по сей день, если у меня лампадка около его иконы не теплится, то я чувствую себя одинокой, больше, я несчастна. Это механическое начало положило начало внутреннего роста, медленно, но душа просыпалась.
Опять начала я жить телеграммами и получила их иногда четыре-пять сразу, а если задерживала ответ, то обязательно срочно получала из Москвы запрос: «Почему нет вестей, беспокоюсь». Однажды я подписалась «Татьяна», на что получила ответ: «Таковой не знаю, но Танюшу знаю». «Вот, как ты меня называешь», — подумала я. Все эти телеграммы не походили на наши первые, которые требовали выдержки, такта и длительных пауз. Дима не скрывал, что он тоскует, полон воспоминаний, влюблен в мой лес и в заколдованный домик.
Желания его были исполнены. Червонца увели к Захару и менее чем через неделю после его отъезда, приехал садовник с женой, которая оказалась очень приличной поварихой, также оставлена была и Маша-горничная, плюс к ним Степан и Марья. Итак, телохранителей был полон дом, чем Дима остался очень доволен. В половине марта пришел огромнейший сундук московских подарков. Мне — тетрадей двадцать нот, главным образом для двух роялей, каждая с его пометкой, с его желанием, какую партию я должна разучить и приготовить. Я впервые увидела его почерк и была взволнована до глупости. Маме — очень много книг по богословским и религиозным вопросам. Елизавете Николаевне — тьму семян огородных и садовых, а также луковиц всевозможных сортов, и еще ей, Оле и другой Оле — объемистые коробки шоколада, так как все трое были страшные сладкоежки. Никого не забыл. В сундуке еще оказались пакеты с пометками: «Степану», «Маше», «Маше-горничной», «кучеру Макару», в скобках «настоящему». Но больше всех он угодил Михалычу. Я не знаю, где он только достал выходную ливрею старого слуги, провожающего барыню в церковь, в магазины и в этом роде. Надо сказать, что Михалыч не был смешон в этом наряде, а носил его с достоинством. Конечно, был растроган, сильно хлюпал носом, усиленно сморкался и что-то шамкал беззубым ртом.