Все было очень прилично, однако связи между сценой и залой не возникало. Умные речи князя Галицкого не находили отклика, страстные обличения тиранства Димитрия звучали не так остро и злободневно, как задумывал автор. Играли вообще трагедию, русская жизнь слабо просвечивала сквозь тирады героев о неизбежной победе долга и чести над зверскими чувствами Самозванца.
Для Сумарокова постановка трагедии была только одним из поводов побывать в Петербурге. Он прибыл подтолкнуть продажу дома — операцию срочную по причине отчаянного безденежья. Жалованье, забранное за будущий год, утекало в уплату по долговым векселям, а расходы возрастали, и московские купцы требовали ежемесячных расчетов звонкой монетой.
Сумароков с дороги заехал в Аничков дворец, к Алексею Григорьевичу Разумовскому.
Граф болел. Он лежал под атласным одеялом на широкой кровати, осененной золотым балдахином, и слабо улыбнулся спутнику давних и — представлялось через тридцать лет — безоблачных дней.
— Здравствуй, господин генеральс-адъютант, — сказал он хриплым голосом и протянул тяжелую, большую руку. — Давненько не виделись. Рассказывай.
Стараясь не утомлять больного, Сумароков в двух словах описал свою московскую жизнь. Разумовский слушал как бы в забытьи. Долгая и, что понимал он, безнадежная болезнь сделала его сосредоточенным в себе. Сигналы внешнего мира принимались, но не удерживались меркнущим сознанием. Тем чаще рисовались в памяти картины давно прошедшей жизни. Больной перебирал их одну за другой.
Он оживился, когда заговорили о покойной императрице Елизавете, о лейб-компании, посмеялись пьяным выходкам гренадер. Сумароков рассказал о кознях, что строили братья Шуваловы против Разумовских, и о том, какие почести сулили ему, если отойдет он от графа Алексея Григорьевича, да не на таковского, мол, напали.
Петр III разогнал лейб-компанию. Старых гренадер, возводивших на престол Елизавету, оставалось семьдесят четыре. До штатной цифры — двести пятьдесят человек — лейб-компания была пополнена офицерами, переведенными из полевых и гвардейских полков. Тех, кто помоложе, царь определил служить в армию, а остальных отставил без пенсии. Лейб-компанцы в деревни свои не поехали, проживались в Петербурге, ожидая скорой перемены правления, и в том не ошиблись. Из первых пошли они за Екатериной, когда выступила та против мужа, и были щедро вознаграждены государыней.
Но старой лейб-компании, как надеялись бывшие гренадеры, императрица не восстановила. А как высочайшей особе невозможно жить без охраны, взамен учредила кавалергардский корпус — шестьдесят рядовых в обер-офицерских чинах. Шефом корпуса был назначен Григорий Орлов, поручиком — его брат Алексей.
Разумовский просил Сумарокова поселиться в Аничковом дворце и его навещать. Так и было сделано.
Московский гость выезжал в театр, виделся с Козицким, разузнал придворные новости, среди которых касалась его одна: государыня не изволила одобрить трагедию «Димитрий Самозванец». Страсти деспотичества, бушевавшие на театральном троне, были чересчур сильными и могли колебать уважение к монархам.
На другую мысль Сумарокова — о возможности признания государя, незаконно завладевшего престолом, если он справедлив и желает счастья подданным, — Екатерина внимания не обратила. Она уверила себя, что царствует по праву наследия, отчасти нарушив его порядок для благополучия россиян, и потому предпочитала не замечать даже самых скромных намеков на сомнительность происхождения своей короны.
Разрыв с Иоганной закрыл для Сумарокова двери петербургских гостиных. Поганые стишки о лакейской любовнице, ради которой он бросил жену, не забылись. Иоганна хворала, и болезнь также ставилась ему в вину. Сумароков чаще всего вечерами сидел с Разумовским. Граф не пил, но усердно потчевал постояльца редкими винами.
Накануне отъезда в Москву, беседуя с Алексеем Григорьевичем, Сумароков думал о том, что видит его, вероятно, в последний раз. Приходят времена, исполняются сроки… О, тайны судьбы! И живут злодеи, вроде Бирона, достигнув глубокой старости, в покое, забавах, изобилии. Не числят, поди, сколько людей погубили для мнимой своей славы, не внемлют совести. Что ж бог им терпит и народ молчит?! Алексей же Григорьевич тиранством не был страстен, льстецов презирал и не мстил недругам. Жил во дворце, был царским любимцем, но вреда никому не содеял и память о себе оставит добрую…
Сумароков не потаил от графа запутанность своих дел, невольно помянул и про бедность — она была с ним неразлучна.
— Я написал об этом, Алексей Григорьевич, так, — сказал он.