В самом деле, не изуверы ли те, которые видят моровую язву там, где ее вовсе нет?!»
Не скрывая от себя истинных размеров несчастья, императрица старательно обманывала своих влиятельных корреспондентов за рубежом. Однако ее старания были напрасны. Чуму — не скроешь. Известия о московской беде мелькали во всех иностранных газетах.
Сумароков с трепетом подъезжал к воротам кудринского дома. Кучер долго стучал, прежде чем в калитку высунулась голова дворника.
— Здорово ли живете? — выпрыгивая из кибитки, спросил Сумароков.
— Бог нашим грехам терпит, — кланяясь, ответил дворник. — Пока все живы. А у Алексея Петровича Мельгунова уже десятерых недохват.
Перед крыльцом горели костры. Сумароков, скинув шубу, постоял с подветренной стороны, щуря глаза от едкого дыма, — в огонь подбрасывали ветки можжевельника.
Вера встретила его в сенях и устремилась обнять, но Сумароков отстранился. Он приказал подать горячей воды с уксусом, перемену платья, вымылся, велел сжечь дорожные вещи и лишь тогда поздоровался с Верой и дочерьми.
Рассказ о поездке был коротким — трагедия прошла, дом не продан, жалованье получено. Счастливый тем, что чума пока не тронула семью и дворовых, Сумароков думал, как дальше беречься от черной смерти.
Он вспомнил уроки фортификации в корпусе и перевел усадьбу на военное положение, установил строжайшую дисциплину. В доме хранились запасы муки, солонины, грибов, крупы и прочих даров сельской природы. Какое-то время можно было продержаться. Для сношений с улицей Сумароков назначил дворника и запретил остальным домочадцам выходить из калитки. У ворот запылал костер.
Осадное сидение не пугало Сумарокова. Связи его с обществом порвались задолго до чумы, и к одиночеству он успел привыкнуть, да и не чувствовал себя несчастным, работая за письменным столом.
Летом в комнатах стало душно. Боясь заразы, окна держали закрытыми. Сумароков, в распахнутой на груди рубахе, без парика, целыми днями писал стихи.
Наперекор чуме, отводя свой взор от ужасной картины моровой язвы, от распухших трупов, испещренных багровыми пятнами, от плачущих, голодных детей и мортусов, тянущих крючьями мертвецов, Сумароков сочинял эклоги о счастливой жизни влюбленных пастухов и пастушек. Двумя штрихами намечал он пейзаж — лужок, лес, речка, это не имело значения, природа была условной — и описывал затем любовные домогательства младого пастуха, не скупясь на игривые подробности:
За оградой Кудринской усадьбы чума тысячами подхватывала жертв, а внутри было по-прежнему спокойно. Никто не болел, и Сумароков уверился в спасительной силе полной изоляции, установленной им для домашних.
Смерть ждали каждый день, однако траурная весть пришла из Петербурга. Екатерина Княжнина прислала короткое письмо, сообщавшее о кончине матери.
Сумароков не поразился печальной новости — Петербург подготовил его к этой развязке, — но был охвачен истинный горем. Он не сумел быть хорошим мужем, сделать Иоганну богатой, как ей хотелось, больше занимался театром и стихами, чем семьею. Но ведь Иоганна сама… Впрочем, какие могут быть счеты с покойной?.. А если он вдовец, то нет препятствий для того, чтобы повенчаться с Верой и прекратить городские сплетни. Жену действительного статского советника не посмеют затронуть пасквилянты. И Вера, сердечный друг, того заслужила. Надо лишь выждать срок траура. Для приличия повременить месяц-другой.
Сумароков раздумывал: сообщить ли Вере о письме дочери или, когда наступит час, разом приказать сбираться под венец? То-то будет удивлена и счастлива! Но едва Вера вошла в кабинет звать к обеду, Сумароков по глазам ее понял, что она догадалась о петербургской эстафете и ждет его извещения.
— Да, — сказал он, отвечая на немой вопрос Веры. — Мир ее праху. Мне просить Синод не придется.
Вера перекрестилась.
— Что тебе пообещал — выполню. Будешь бригадиршей, как тебя на дворе величают, не в насмешку, а по чину, мне дарованному. Рада небось?
Не отвечая, Вера прижалась к плечу Александра Петровича.
— Что молчишь, горе ты мое луковое?!