— Не за себя рада, мне у бога просить нечего, — прошептала Вера. — За детей, за сына… Ведь я тяжела…
— Сын, сын! — улыбаясь, сказал Сумароков. — Будет у меня наследник законный. Молодец, Верка!
Он обнял Веру и крепко поцеловал ее в губы.
— Скажу стихами:
— Это правда, Александр Петрович? — спросила Вера, краснея от счастья.
— Истинная поэзия — всегда правда, — ответил Сумароков.
Народ в Москве не верил, что гибнет от чумы, и называл болезнь горячкой. Говорили темные люди, что мор напускают лекаря в карантинах, что напрасно закрыли торговые бани и не позволяют собирать крестные ходы.
Чума почиталась наказанием за грехи, знаком немилости божьей. Нужно было найти понятное объяснение несчастья, и оно не заставило себя ждать.
Фабричный из суконного двора Илья Афанасьев и Семеновского полка солдат Савелий Бяков закричали о том, что знают причину болезни. Над Проломными, мол, воротами, что у Варварской башни Китай-города, висит образ богоматери, называемой Боголюбской. Его москвичи забыли, тридцать лет прошло — никто не отслужил там молебна, и даже свеча перед образом не горела. За такое непочтение хотел Иисус Христос наслать на Москву каменный дождь, но богородица упросила, чтобы вместо оного быть трехмесячному мору.
Эту басню услышал и подхватил некий поп Николай, рассказал ее с церковного амвона, и Москва пришла в движение. У Варварских ворот охотнорядские мясники и монахи сели собирать с православных деньги на всемирную свечу богоматери. Не только черные люди — купцы взапуски приносили пожертвования. Взамен кружек понадобились емкие сундуки. Попы, бросив свои приходы, стекались к иконе и наперебой пели молитвы. От заказчиков отбою не было.
Полицмейстер обратился к архиепископу Амвросию с просьбою снять икону и прекратить скопища.
Амвросий приказал перенести образ в приворотную церковь Кира Иоанна, однако сделать это не удалось. У ворот стояла двухсаженная лестница — по ней поднимались прикладываться к высоко висевшей иконе, — и молящиеся не давали страже ни подойти, ни подъехать. А попы угрожали побить игемонов — то есть начальников — каменьями.
Архиепископ советовался с воинскими командирами. Решили икону оставить на месте, силой не брать, чтобы не возмутить народ. К сундукам же приложить печать, ибо собранные деньги могут расхитить.
Пятнадцатого сентября пришла к воротам команда — шесть солдат Великолуцкого полка с унтер-офицером, два консисторских подьячих с печатью и поп Николай, разгласитель чуда, которого только что в консистории допрашивали.
Увидев солдат, народ заволновался, и едва подьячий приблизился к воротам, в толпе закричали: «Бейте их!» На пришедших бросилось множество людей, началась драка.
В ближайших церквах грянули в набат, зазвонили на Спасских воротах Кремля, наконец, во всем городе. Народ с четырех сторон бежал на Варварку с дубинами, кольями, топорами — спасать от разграбления икону богоматери, поддержать ее защитников.
«Экой звон! — сказал про себя Сумароков, выходя из дома. — Куда все бегут? Ополоумели, или, проще молвить, очумели?!»
Он положил венчаться с Верой через неделю. Служба в церкви запрещалась полицией, чтобы люди не дышали дурным воздухом, но священник храма Девяти мучеников Петр Васильев согласился уважить соседа-бригадира и обвенчать его келейно, при закрытых дверях. Сумароков не мог ждать конца морового поветрия. Не ровен час он подхватит чуму, и тогда Веру с дочкой и будущим сыном выгонят на улицу, на верную смерть.
Под колокольный набат, поталкиваемый в темноте обгонявшими его людьми, Сумароков шел на Пречистенку, где обитал его корпусной приятель Михайло Григорьевич Собакин. Что он еще оставался в Москве, было известно: начальнику Иностранного архива, одному из старших московских чиновников, фельдмаршал Салтыков, спасаясь от чумы в Марфине, поручил наблюдение за городом.
Сумароков думал пригласить Михайлу Григорьевича на свою скромную свадьбу и надеялся не встретить отказа. Все-таки вместе провели школьные годы, учились писать стихи. Правда, Собакин, начавши службу, отстал от поэзии, но разве осуждать его за это можно? Не всем дан талант, и простым усердием его не заменишь.
Других гостей Сумароков звать не предполагал. Свадьба в чумной год справлялась тайно, и особой торжественности в ней быть не могло — привенчивали дочку, и невеста снова была беременна… Да если б он и пожелал пригласить, кого довелось бы застать в городе и кто, не испугавшись злых языков, согласился украсить своей персоной обряд брака отставного поэта и крепостной его служанки? Нет, лучше не надо никого…