Все было съедено и выпито, хмель прошел, но расходиться не хотелось.
— Одну минуту еще, господин поручик, — попросил Обресков. — Ведь с сегодняшнего дня мы уже не кадеты. Мы только простимся.
— Минутку можно. Только чтоб тихо! — строго предупредил Еремиас, закрывая за собой дверь. Должность корпусного гофмейстера — заведующего хозяйством и воспитателя — требовала от него суровости.
— Тихо, тихо… На прощание споем нашу песню, — сказал Олсуфьев и мягким тенором начал:
Слова сочинил Сумароков. Это была дружеская песня, возникшая в среде хороших, неиспорченных молодых людей, строгими стенами корпуса отгороженных от мира, в котором царили произвол вельмож, побои, взятки и предательство.
И если не все певшие, то автор слов был искренне уверен в том, что надобно постараться возобновить «золотые веки», и обещал себе приложить к тому старания в жизни, которая по-новому начиналась для него с завтрашнего дня.
Так пели всегда и верили в это, и вот, оказывается, Алеша Обресков нашел свою нимфу, утех братской дружбы ему показалось мало. Что сделает с каждым из них любовь? Ведь они знают о ней и ждут, ее прихода…
…Песня кончилась. Товарищи простились.
— А теперь schlafen, как говорится, спать, — сказал Сумароков.
Последнюю ночь в корпусе Сумароков спал плохо. Не давал заснуть рассказ Криницына, огорчала горестная история Тредиаковского, известного русского стихотворца, чья книга «Езда в остров Любви» приобщила кадетов к поэзии.
Сумароков провел в корпусе восемь лет. Отец, Петр Панкратьевич, видный петербургский чиновник, записал его вместе с братом Василием в корпус 30 мая 1732 года, вскоре после начала занятий, в первый набор кадет. Александру, родившемуся 14 ноября 1717 года, было тогда пятнадцать лет.
Классы Шляхетного корпуса торжественно именовались Рыцарской академией, но учили в этой академии, если не считать маршировки и ружейных приемов, мало. Не хватало учителей, не было учебных пособий. Да и кадеты, в большинстве своем давно перешагнувшие двадцатилетний возраст, по наукам не скучали.
Сумароков читать и учиться любил, и годы, проведенные в корпусе, не пропали для него даром. Он узнал иностранные языки и прочел немецких и французских авторов.
Русской грамоте Сумарокова учил в детстве Иван Алексеевич Зейкен, венгр по национальности, служивший в доме Александра Львовича Нарышкина.
Учитель он был дельный, Петр I, знавший Зейкена, приказал ему заниматься с маленьким Петром, сыном царевича Алексея, своим внуком.
Сумароков вступил в корпус хорошо подготовленным благодаря домашним занятиям.
Грамматики русского языка в годы его учения еще не существовало. Такой учебник создал Ломоносов много лет спустя — в 1755 году. Не было в корпусе и профессора русского языка — эта должность всегда находилась в числе вакантных. Кадет учили два немца — Эрих Весман и Гендрих Эрих, диктуя правила письма. Сумароков занимался самостоятельно, ибо основы у него были заложены крепко.
Книг в России издавалось в ту пору немного, а что печаталось, было руководством или наставлением для тех, кто изучал вводимые Петром I в русский обиход науки. Лишь однажды Сумарокову попала в руки книжка, изданная в 1730 году, от которой не пахло скукой учебника.
«На меня, — писал в предисловии автор, — прошу вас покорно, не извольте погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную не славенским языком перевел, но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы между собой говорим».
Что ж, это хорошо — простое русское слово. Таких книг Сумароков еще не читывал. Автор, видимо, человек светский, а о любви, как свободно пишет! И верно, для мирской книги язык славянский не годится — он стал языком церковным, многие его просто не разумеют, о любви же надо говорить так, чтобы все понимали.