Марина Козикова
Забытое
«Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Сокольники». Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи», – прозвучало в вагоне. Лампочка под потолком тревожно мигнула, двери открылись. Дремавший, прижавшись лбом к прохладному металлу поручня, молодой человек вздрогнул, открыл глаза и, оглядевшись, торопливо бросился к выходу. В углу сиденья остался забытый им темно-коричневый тубус.
Сидевшая рядом пожилая женщина с беспокойством посмотрела на футляр и отодвинулась подальше. Народу в вагоне почти не осталось, близился час ночи.
На конечной «Бульвар Рокоссовского» пассажиры вышли, вагон опустел. Пожилая женщина поколебалась минуту и подошла к дежурной по станции.
– Там кто-то забыл футляр коричневый, в пятом вагоне на сиденье лежит, – сказала она.
Дежурная кивнула и принялась вызывать по рации сотрудника УВД.
– Миш, подойди к пятому, тут опять что-то забыли.
Через пару минут к ней присоединился усатый мужичок в форме, натянутой на арбузный животик, и они осторожно приблизились к тубусу. Мужичок повздыхал, но встретив требовательно-насмешливый взгляд дежурной, все-таки взял в руки находку. Аккуратно открутив пластиковую крышку, он вытряс на сиденье свернутые в рулон альбомные листы.
– Чертежи, – разочарованно протянула пожилая дама, выглядывая из-за двери вагона. Любопытство не позволило ей покинуть станцию прежде, чем она узнает, что было забыто на сиденье.
– Не, это картины, – дежурная развернула рулон. Это оказались четыре акварели, широкими прозрачными мазками на них застыли старые улочки Москвы.
– Ой, позвольте посмотреть, – протянула к картинам руки пожилая дама.
– Не положено, – сурово ответил полицейский и, быстро свернув, сунул рулон обратно в футляр.
– Да ладно тебе, Миш! Давай посмотрим, жалко, что ли? – вступилась дежурная. – Красиво нарисовано-то. Когда еще поглядим? А к утру на склад забытых вещей на Котельниках сдать придется, ты ж знаешь!
Мужичок попыхтел, шевеля усами, потер в замешательстве полные ладони. Видно было, что ему тоже хотелось рассмотреть картины. Наконец он сдался.
– Ладно, поглядим картинки, пошли в дежурку. Все равно опись составлять придется.
И двинулся по перрону, женщины последовали за ним. В небольшой комнате полицейский торжественно выложил на стол четыре акварели, и они втроем бережно их развернули.
– Глянь, это ж вроде Старая Басманная… Вон и церковь Никиты Великомученика, – задумчиво протянула дежурная, разглядывая картину, где по залитой солнечным светом улочке осенний ветер гнал разноцветные листья, складывая их рыхлыми кучками вдоль бело-красной церковной ограды и сметая к подножию старинного особняка Голицыных.
Асфальт на картине был сер и влажен от недавно умывшего город дождя. Машины летели наперегонки, блестя мокрыми спинами, как стая резвых дельфинов, в прозрачной прохладе московских улиц.
Редкие пешеходы улыбались осеннему солнцу, ласково гладящему их спины в плащах и куртках. У ворот церкви стояли две женщины, они беседовали о чем-то неоспоримо важном, держа в руках сложенные зонты.
Дежурная по станции легко коснулась кончиками пальцев изображения женщины, губы ее тихо прошептали «Мамочка». Она прерывисто вздохнула, нахлынули воспоминания пятилетней давности, когда мама болела, долго и тяжко. Врачи пожимали плечами: «Ну а чего вы хотите? Возраст!» А она хотела, чтобы мама жила. Хотела так страстно, что месяц за месяцем толклась в приемных важных профессоров, писала главврачам лучших московских больниц. Да что там – съездила даже в глухую деревеньку к известной среди подруг старушке-ведунье и записалась на прием к экстрасенсу.
Профессора, лениво полистав историю болезни, сообщали, что с таким букетом заболеваний ей следует сказать спасибо, что мама вообще жива и в здравом уме. Больницы не отвечали, а ведунья, пошептав что-то неразборчивое на пучок травы, велела пить отвар трижды в день. Экстрасенс взял пять тысяч и пообещал скорое исцеление.
А потом она просто бродила по Москве, глотая слезы, и улыбаясь повторяла себе, что должен быть выход, и она обязана его найти. И уже замерзнув до состояния безмятежного отупения, выплакав все слезы на год вперед, она вытерла сжатым до боли кулаком ледяные щеки, поправила сбившуюся набок вязаную шапочку и наткнулась взглядом на церковь бело-красного кирпича, спрятавшуюся за ажурной оградой в глубине садика, словно отступившую подальше от мостовой и от мирских забот и печалей.
«Мне сюда», – словно шепнуло, обретя голос, сердце, и она зашла в храм. Она, убежденная атеистка, не признающая власти неведомого, точно знала, что ей надо сюда. Храм встретил теплом сотен свечей, сиянием золота образов, ароматом ладана и спокойствия. Она постояла у икон, коснулась оклада чудотворной иконы Божией Матери и робко приблизившись к канделябру, поставила свечу за здравие. Маленькое пламя свечи чуть задрожало и выровнялось. Она вздохнула и в эту самую минуту поняла, что мама будет жить.