Нарезанная картошка в кастрюльке залита водой, вспыхнула под ней голубая корона огня.
Говорят, когда умираешь, перед глазами проходит вся жизнь. Едва ли, я в это не верю. Я умирал два раза: один раз тонул, другой — когда мне сунули нож под ключицу, там толстая, чуть не в палец, артерия, и я отдавал концы от потери крови лежа на холодных плитах в чьем-то подъезде. Я помню, что просто уходил, и ничего перед глазами не возникало. Уходил, исчезал, сознание покорно, вместе с уходом крови, гасло, мой товарищ толкал меня, молчащего, чтобы удостовериться, что я жив, а мне хотелось, — это я точно помню — только чтобы меня не трогали. Какое там — вся жизнь перед глазами!
Я поймал себя на том, что попал, кажется, поселившись здесь, в некую точку безвременья, откуда стала видна вся моя прошлая жизнь. Она уложена в картотеку, и цыганский попугай вытаскивает одну за другой картонку то с длинным, то с коротким текстом. Вот вытянул очередную…
Сапоги-тихоходы
Полтора или даже два десятка лет назад я придумал сапоги-тихоходы. Я даже помню тот день, когда сделал это открытие. До памятного дня была долгая-долгая пора спешки. Спешка, нетерпение, торопливость, суета — омерзительная штука. Это состояние человека, который припоздал, а потом наверстывает. Со мной как раз такое и случилось. Я позадержался в армии и, когда вернулся, понял, что многого недополучил того, что полагается каждому молодому человеку, начиная с 18 и до 23. Черт побери — да это лучшие годы! А я провел их в воинских строях ("Р-роте строиться на завтрик!". "Ать-два, ать-два…" "Арррясь! Смирно!.."), за высокими каменными стенами трех в/ч, в казармах, где храпит 120 человек, под ревун и звонок боевых тревог…
И когда я демобилизовался, то, естественно, накинулся на всё и вся, как голодный волк. Ибо недополучив, рискуешь прожить жизнь в качестве несчастного человека. Обойденного, так сказать, судьбой. А я не хотел им быть. Я возжелал вернуть всё потерянное мной, и… обрек себя на спешку. Мне нужна была и своя квартира, и уважение, и признание, и деньги… Главным же из "потерянного", конечно, были женщины. Первая моя любовь погасла за четыре года армии, военная форма рядового среди девушек в том городе не приветствовалась, да и робок я был и романтичен по-тургеневски и одновременно горделив… и столько во мне накопилось за четыре года всякой неутоленности… Известно, что волки, почуя кровь, начинают резать все стадо. Да я просто скрежетал зубами, видя наконец перед собой юных, лукавооких, будто бы недоступных (Проза, прости!), идущих навстречу мне, мимо меня, идущих впереди, вдруг меня замечающих, вдруг окликающих — меня…
На ту спешку ушло несколько лет — больше десятка, одна лишь квартира чего стоила. И когда я поймал себя наконец на этой горячке (начавшейся на следующий, после демобилизации, день), я придумал сапоги-тихоходы.
К тому времени я успел издать свои первые детские сказки — две тоненькие книжки, так что сапоги-тихоходы были для меня естественной придумкой. Но адресована она была взрослым; детям сапоги-тихоходы не нужны. Считаю, что открытием я должен поделиться.
Итак, тот день, когда я открыл сапоги-тихоходы.
К нам должны были прийти гости, надо было срочно идти в магазин, на улице шел дождь, а на моих туфлях треснула подошва — вот тогда-то я и вспомнил про сапоги. Старенькие полусапожки, которые я зачем-то храню вот уже с пяток лет, забросив на антресоли.
Я достал их и стал надевать.
— Это откуда? — спросила жена. — Что за уродины? — Она совершенно о них забыла.
— Волшебные, — сказал я, топнув для удобства ногой, — один кот подарил. Давай деньги. Что купить?
— Держишь дома всякую рвань… Купи бутылку масла, хлеб и вина. И поторопись.
Я взял сумку и вышел из дома.
Сапоги были не рвань, а только поношенные.
Спешить не получалось. Сапоги, показалось мне, были связаны друг с дружкой — я наклонился даже и проверил. Шаг у меня выходил не то что короткий, а какой-то при-тор-ма-жи-ва-е-мый.
Вначале я злился, но возвращаться, чтобы сменить обувь, не хотелось, а на полдороги свыкся с неторопливостью шага. Шел, крутя на пальце пустую сумку, и от нечего делать разглядывал все, что попадалось на пути.
Сапоги то и дело норовили остановиться, и я постоял возле лужицы на асфальте. Дождь бросал в нее тонкие проволочные колечки. Я услышал шелест дождя, сыпавшего на кусты отцветшей сирени, туи и самшита, — тихий, похожий на шелест крыльев множества мотыльков. Дунул ветер — с ветки сирени сорвались три тяжелые капли и одновременно ударили по луже. Возникли круги и раздался громкий гитарный аккорд. Круги, подрожав, разошлись, звук затих, в лужу снова стали падать мелкие балалаечные колечки.