Робинзон. Я и сам так подумал.
Я начал было просматривать новости, но день за моей спиной воспротивился их дребезгу, воспротивился, как, скажем, кот, который требует, чтобы его гладили и гладил, не отвлекаясь на какие-нибудь глупости. День, со всем, что его наполняло, недоуменно взглянул на меня из окна (скажем пышно: глазами цветов), — и я ему подчинился. В этом моем Дне тикали другие часы, и стрелки их были большие, большие…
Ну, а что я еще могу сделать?
Архив. Бумаги. Дневник, который я веду все пять американских лет. Посильные свидетельства того, что я жив. Блошиные скачки мысли.
Наверное, древние греки сочиняли свои сказки не без участия богов.
Слово, как и человек, оживает в компании других (хороших) слов.
Длинная-длинная волна заворачивалась у берега, как ткань под рукой портного, и — раз-два — прошивалась белой ниткой прибоя.
Пожилые женщины в своих одеяниях похожи на на старинные храмы.
Мы сидели на ночной скамейке и дядя Миша, глянув наверх, заметил:
— Небо наше уже осыпается… Как старый ковер. Смотрите — блестки с него слетают… Очень древнее наше небо…
Он же:
— В любое время люди должны за что-то держаться — либо за чью-то бороду, либо за чьи-то усы. А бывает такое время, когда бороду отпустили, а усы еще не нашли. Вот и хватаются руками то за то, то за это… За соломинки…
Меня сейчас больше интересуют собственные улочки и закоулочки…
Слово прорывается ко мне из тишины.
Приглашаю вас в свое настроение…
Бес спешки.
Живя в чужой для них стране, иммигранты закрываются ото всех наглухо — то ли боятся растерять нажитое, то ли просто не хотят показывать себя, человека других привычек, человека, возможно, неуютного, но там, в тех условиях, приемлемого.
Иногда здесь, в Нью Йорке, его (меня) охватывал детский ужас покинутого (потерявшегося) ребенка, брошенного в незнакомой местности, в лесу…
Один конец моей радуги красит в семь цветов тротуар, по которому я иду после дождя, дуга же ее, унесясь вверх и побывав там, вверху, в каком-то чудесном слое небес, опускается уже на другой земле и в другое время…
Луна — ночная владелица полумира…
Шаман
Я закрыл дневник — позавчерашний и вчерашний дни — и вышел из дома. Интересно, какую первую запись я сделаю тут? Меняюсь ли я?
А кто направил меня в сарайчик? К поленнице? Дрова были еще тяжелые, с темной, сырой сердцевиной. Если я все таки разожгу их в камине, они будут пускать пузыри, струйки пара и начадят в конце концов в комнате. Нет, дровам еще сохнуть и сохнуть.
А этот день между тем иссякал. День, голубой купол с солнцем посередине, начал заметное движение к горизонту.
И вот небо надо мной, над лесом и лугом стало прозрачнеть, синеть, открывалась космическая даль; над моим домиком полз по небу одинокий розовый крокодильчик, решивший, видно, еще до темноты пересечь глубокий океан, на дне которого посверкивали затерянные кем-то сокровища — звезды.
Потом крокодильчик взял да и превратился перед тем, как скрыться за верхушками деревьев, в розовый же платочек. Махнул мне на прощание и исчез.
По лугу, по земле у моего крылечка разливалась прохлада. Прохлада пахла травами, водой, лягушками.
Я скажу, какая перемена успела произойти здесь со мной, на чем я поймал себя. Я стал больше доверять себе, себе, как оказалось, мало мне известному, тому, кому я лишь изредка давал волю, тому, кто лишь время от времени показывал свое лицо.
Я стал подчиняться неожиданным своим порывам, внезапным желаниям, думая, что они могут быть хороши и, главное, правильны.
Мне захотелось сегодня вечером разжечь небольшой костер в лесу, у ручья, где всё больше нравилось бывать, и я не стал с собой, осторожным, боязливым, пугливым, предусмотрительным и т. д. спорить. Я этого предусмотрительного просто-напросто послал куда следует.
…В армии, разговаривая с придирающимся (приебшимся) к тебе сержантом, мы отводили душу, произнося вот что: "Ну меня нах…, товарищ сержант!" Смысл в этом был: требуемое моментом слово все-таки произносилось. — "Что?!" орал сержант. — "Ме-ня, уточняли мы, ме — ня…". И с этим сержант ничего не мог поделать и никому из командиров пожаловаться. Не доложишь же командиру, что рядовой имярек в моем присутствии послал себя нах… Смешно! С этой заковыкой сержанты, как правило, не справлялись, а мы торжествовали: и рыбку, мол, съел, и лапоть не замочил.