А потом пошли мысли другого порядка, но такие же чудные…
И вот…
Ампутация памяти
Мой приятель, с которым мы работали в одной газете и уехавший в Америку давно, делился со мной теми странными процессами, что происходят в сознании новоявленного иммигранта:
"Здесь на тебя наваливается, писал он, совершенно новый мир — его можно сравнить только с другой планетой, — здесь все-все чужое — архитектура (особенно небоскребы), герои статуй, люди, одежды, украшения, цвета кожи (их не перечислить), буквы, слова, голоса, музыка, даже кусты в палисадниках и цветы. Недалеко от моего жилья растет огромный каштан, единственный на весь район (у нас ведь там были целые улицы каштанов), он покрыт морщинистой, как у дуба, корой, почти не цветет и за лето дает, огромный, повторю, всего три плода…
Но все это нужно быстро переварить, более того — сделать все своим, знакомым, не удивительным, — чтобы на удивление не тратить ни времени, ни сил — и двигать, двигать вперед.
Но есть тут и заковыка: память, как любая, скажем, организация, как, скажем, некая страна, сопротивляется оккупации. Она защищается. И все-таки ей приходится уступать. С ущербом, однако, для себя.
Я, видимо, переусердствовал с нажимом на память. Не ведая о некоторых ее свойствах, я прямо-таки попер на нее и она… попятилась, стала то ли съеживатьяс, то ли освобождать какие-то свои ячейки для нового… И вот я как-то хватился "старого" — совершенно случайно хватился — а его нет!
Из моей памяти — представь! — исчезла площадка, на которой мы в детстве играли в футбол. Помню, была. Помню некоторые имена "футболистов": Саня, Колька, Паша, Геночка… лица их… Помню даже один свой замечательный гол… А самой площадки — нет! Стерта! Вместо нее, очевидно, появилось что-то американское, что — не знаю точно, здесь уже столько увидено! Мы с Динкой побывали на Гавайях, как многие американцы, может быть, вместо той футбольной площадки теперь Гавайи…
Ну и что, Гавайи — это замечательно, не сравнишь с каким-то давним, наверняка кочковатым пустырем, где вместо ворот стояли наши портфели. И вообще,"груз воспоминаний", как его именуют в душещипательных романах, — нужен ли он? Почему бы мне, гражданину Нового света, не обновиться?
И тут я вспомнил об остальных таких "площадках". И та еще жива в памяти, и та… Эй-эй! А что следующее, не дай бог, пропадет? Нельзя все подряд стирать, нельзя! Это ведь, вполне веротяно, те кирпичики, из которых я сложён. Сейчас вместо одного вдвинут другой, но мне вдруг стало больно, я словно почувствовал, что мне сделали операцию и чего-то лишили. Ампутировали…
Вот что, скажу, случилось со мной: я стал бояться за другие свои "кирпичики", за "грузы" моей памяти. Я стал чаще наведываться в мою "камеру хранения" и проверять, все ли они на месте. Особенно два заветных… Нет, даже три…".
Я вспомнил, глядя в каминное окошко, давнее это письмо и вспомнил вслед за ним пустяковый вроде бы эпизод (он, однако, застрял в сознании): мой старый приятель буквально полгода назад говорил мне о каком-то ярком, на его взгляд, случае из нашей, общей с ним молодости, а я — хоть убей! — так и не нашел его в памяти. Не было уже в ней этого случая!
Полундра!!! (Я четыре года отслужил на флоте, имею право на этот возглас). В чем дело?! Либо тот случай не "записался" как следует, либо со мной происходит то же самое, что и с автором отчаянного письма! Во мне тоже идет "ампутация" памяти? Этак я растеряю одно за другим все, что у меня было хорошего, и даже не замечу пропажи!
И вот, продолжая глядеть на огонь в камине (очищающее пламя), я постарался пробиться сквозь наслоения двух последних десятков лет, их суеты, "повседневных забот", тревог, всякой мерзости (откладывал, роясь в навозной куче, жемчужины в сторону), постарался пробиться к незамутненной пока области сознания, к родничку, чистоту которого я оберегаю.
Снежный скрипач
…Возвращался домой поздно, был пьяноват. Поскользнулся на льдистом тротуаре, упал и, лежа еще, рассмеялся: "Господи, ну и чепуха! В самом деле, что ли, опьянел?"
Встал, набрал в горячие ладони вогкого снега, долго, пока не заломило, остужал руки. Потом швырнул снежку далеко за дорогу и пошел, ступая уже осторожно, не желая, чтобы легкое его возбуждение, легкость — после бутылки белого вина на двоих — приняли за опьянение.
Впрочем, прохожих было мало. Попалась навстречу пара — хохотали, целовались. Студенты, подумал он, слыша долгий удаляющийся хохот.
Мартовский снег падал до полудня, мягкий, тихий, потом замелькал сырой, быстрый. К вечеру стало тепло, снег на обочинах отяжелел, осел, на тротуаре, спрессованный сотнями подошв, стал льдом. Весь день лепили снежных баб — они стояли в каждом дворе; стены вокруг номерных знаков были залеплены снежками, на серых столбах белели снежные шлепки.