— Ничего, в машинах есть запас…
Здесь лед на тротуаре был уже сбит, темный асфальт блестел от воды.
— Весна, — сказал, шумно принюхиваясь, парнишка. — Весна, — повторил он, — жаль, растает. — Было ясно, что он говорит о скрипаче.
— День-то простоит, — не сразу ответили ему.
— Надо будет позвонить утром, чтоб поберегли.
— Кто ж на музыканта руку поднимет!
Он понимал, что это всего лишь видимость разговора. Сейчас будет тот — с расспросами, — которого не миновать и которого ему не хотелось.
— Слышь, друг, — начал его после минутной паузы обратившийся к нему первым, — слышь, друг — а ты не хочешь к нам на работу пойти? В управление?
— Кем? — изумился он.
— Художником. У нас есть, да… ему лишь бы как. Халтурит, в общем, парень.
Эта мысль была, наверно, неожиданной и для остальных, но они сразу ухватились за нее.
— Слышь, действительно… У нас и рисовать найдешь что, и лепить. А, друг? Иди к нам, мы начальству скажем.
Он смутился, заулыбался, растерялся.
— Так сразу не решишь, ребята… Подумать надо. Спасибо, конечно…
— А чего думать? У нас тебе хорошо будет, вот увидишь.
— Ты — подумай, — сказал старший. — Мы ж видим, что ты можешь.
Подошли к троллейбусам, колонной стоявшим на темной улице.
— Тебе куда? Садись, подвезем. Бесплатно!
— Мне тут недалеко. Я пешком. Пока, ребята. Еще раз спасибо.
Все четверо пожали ему руку. Руки у всех были одинаково холодные.
— Так ты понял? Затвра же и приходи. Сегодня, то есть. После обеда. Нам позвони перед этим. — Они назвали номер телефона в общежитии, свои фамилии.
Четыре троллейбуса осветились, тронулись один за другим — поехали, тепло освещенные изнутри, пустые тряские домики, по ночным улицам весеннего города. Он постоял, провожая их, улыбаясь, не то усмехаясь чему-то.
Идти ему был далеко, троллейбус довез бы почти до самого дома, но снова хотелось побыть одному.
По мостовой текли рядом с ним бесшумные ручьи, воздух был теплый и щедро пахнул водой, известкой мокрых стен, сырым снегом, остро — открывшимися там и сям островками земли.
Шел, чувствуя по непрекращающемуся ознобу простуду, дважды догоняли его, притормаживая, светя по-весеннему зеленым оком, такси, но он не поднимал руки. Шел, то ли наказывая себя одиночеством, то ли, наоборот, награждая долгожданным присутствием Ее, то ли пытаясь понять, что играет сегодня под чужими темными окнами снежный скрипач.
Снежного скрипача разрушили казенившие в этот день мальчишки, но до двенадцати часов дня он все же простоял, задерживая возле себя всякого, кто проходил мимо.
Камин погас, накрывшись пеплом, я убрал остатки закуски в холодильник. "Лошади" еще оставался добрый глоток, но ехать мне сегодня больше было некуда. Вторую бутылку я, слава богу, не открывал. Кой черт, вокруг столько трезвости, что выпивка нужна только как катализатор вполне определенного настроения. Настроения. когда мужику, хоть убей, хочется выпить. Настромления.
Я вышел на крыльцо, сел. Крыльцо было уже влажным от росы. Холодок доски пробрал меня, да и ночь уже попрохладнела; трезвея, я, вспомнил, что и пластилиновый мой скрипач не уцелел. Его сперва уронили, рука и лицо смялись, меня уже не было, и поделка стала замазкой для осенних оконных рам.
Грусть накатила на меня, и можно было ей поддаться, но я поймал на лету, как ночную бабочку, что промелькнула в темноте, две строчки трехстишия, и быстро присочинил последнюю:
Особа вода
в той бадье из колодца -
прошлое поднял.
И повторил правило, которое установил для себя совсем недавно:
Не дай мне Бог,
о чем-то, прежде дорогом,
подумать плохо.
Дело в том… дело в том, что история со "скрипачом" — тот самый островок в памяти, который я не хотел бы потерять. Этот рассказ был написан "по следам", по еще не остывшим, и я в нем почти ничего не присочинил. Прошло время, и оно начало разрушающе действовать на то событие. И тут я запротестовал. Не дам! Пусть останется этот островок в моем сознании, подкрепленный рассказом, не тронутый ничем, пусть "тленья избежит". Ничего не изменю в нем!
Мало того, приведу еще строчки, тоже сделанные по следам — посильные строчки прекрасного сумасшествия, из другого рассказа, но все о том же "ударе молнии", пережитом мной тогда. Жаль, такое уже не вернется. Ну да пусть оно живет. Строчки возвращают мне те минуты:
"…Когда я впервые увидел тебя, когда ты вышла мне навстречу, когда ты шла — мне показалось, что белые твои туфли — белые птицы.