Я направился к грядкам и подумал неожиданно, что недаром, должно быть, Даниэль Дефо так схватился однажды за историю матроса Селкирка, пробывшего на необитаемом острове 4 года. Он ему завидовал, он представлял себя на его месте. Дефо, наверно, и мне бы позавидовал.
На второй половине грядки я посажу семена огурцов. Но их еще надо прорастить в блюдечке с водой. Когда огурцы появятся, непременно сделаю малосольные. К ним нужен укроп, листья хрена, веточку вишни и зубчики чеснока — где я достану ветку вишни и листья хрена?
Семена огурцов я насыпал дома в блюдечко и залил водой. Через десяток дней они прорастут и я их высажу.
Следующую грядку я засеял укропом, редиской и луком, который просто втыкал в мягкую землю, углубляя каждую луковичку сантиметра на три, а после заравнивая землю.
Наломав спину за три дня, я наконец освобожденно встал. Уф! Теперь земля заряжена нужными мне семенами. Посмотрим, как они взойдут. Дождя бы.
Я поднял голову. Дождя ничто на небе не предвещало. Сплошь голубое, застегнутое всего лишь на одну пуговицу, зато золотую.
Моего — того, за что я был уже в ответе, по великой формуле одного француза, — становилось все больше. После двух грядок и посаженного в них огородного зелья я подумал и о ручье. Ручей ведь тоже можно приручить. Думал же я сделать в его русле углубление, чтобы удобнее было набирать воду.
Работа моя с грядками закончилась к трем часам дня. За другие серьезные дела в этот день браться не хотелось. К ручью я пойду завтра. А сейчас нужно перекусить и выпить свой крепкий чай.
Выкурить бы трубочку! Но воздух был так хорош, так окат
ывало меня душистыми теплыми волнами с луга, что сменить его на табак было бы грешно.
Чай я пил, сидя на крылечке. Крепкий, с сахаром, заваренный по-японскому рецепту — в согретой кипятком чашке, хорошо настоянный. Не-то-ро-пли-во заваренный, священнодействуя. Еще не чифир, но все же. Действует он на меня, как кофе: поднимает, но не так резко и держит "наверху" дольше, и мягко потом отпускает.
"Владею днем моим, — вспомнилось, — с порядком дружен ум; Учусь удерживать вниманье долгих дум…"
Нет, "долгих дум" пока нет. Есть куча всяких прекрасных мелких забот. Коротких дел, которые тешат весь мой организм.
Я допил чай, поставил чашку с черным слоем заварки на дне на крыльцо и медленно пошагал к лугу.
Поводырь
Что бы я о себе ни воображал, я человек подневольный. Я подчиняюсь какому-то сволочному внутреннему центрику, который руководит всеми моими движениями и передвижениями, моими помыслами, моим вниманием — я замечаю в окружающем мире то, что нравится ему. Он, этот центрик, Поводырь.
Сколько я ни встречал разных авторитетов, сколько мне ни внушали разных доктрин и религий, сколько ни пытались меня учить своему, я выбирал и вбирал в себя только то, на что указывал невидимым перстом Поводырь*.
Он есть, конечно, у каждого, поводырь, и называется он многими учеными и не учеными словами: характер, нрав-норов, совокупность душевных свойств, склад ума, личность… Я, конечно, и раньше знал о своем Поводыре, но здесь, в лесу, рядом с лугом, где я поселился, он, изрядно, должно быть, мохнатый мужик (вроде Григория Распутина) стал во мне вырастать.
Вот сейчас он послал меня к лугу, и я пошел.
Луг, первородный, начала июня луг, цветущий, душистый, скатерть-самобранка, гудящая пчелами и шмелями…
Нет никого без песен;
пчелами поют
на лугу цветы.
На таком лугу, ежели ты праздный, поневоле уходишь в созерцание — и прочь, прочь всё, чем не так давно была полна
голова!
Посылаю сигнал
Вот и ходил я по лугу, трогая цветы, иные из которых были мне по пояс; сердил, бездельный, пчел, чья каждая минута лета была на счету; снял наконец с небольшого куста цветущего шиповника жука бронзовку, подивился в сотый раз новыгодней игрушки цвету его надкрыльев, давших имя жуку… Спугнул птицу с гнезда, рызыскал его в траве, разглядел в нем, уютнейшем в мире, пяток пестрых яичек…
Узнавал с детства знакомые травы: розовую, всего лишь пятилепестковую гвоздику, высоченный коровяк, похожий на напольную лампу, который и зовут за это Царской, Барской Свечой, Дивиной, а за густо мохнатые листья понизу — медвежьим ухом… Порадовался крупной, как в детстве, ромашке… Синеголовник увидел, что в букете сухих цветов в мастерской художника не потеряет цвета, золотые кисти зверобоя, пижму с ее набором желтых пуговок, величественный козлобородник, в котором нет ничего от козлиной