Пенка в турке вспучилась, показался полный отчаяния глаз, посверкал, ворочаясь, ища того, кто держит турку на огне, нашел меня, покрылся радугой, лопнул — кофе был готов. Я чуть присолил его, взял кофейную чашку и пошел к Кристине.
— Как запахло! — сказала она. — Что за сорт?
— Здесь колумбийский, ямайский и арабика. Смесь.
— Твой вечер не так уж плох, — Кристина кивнула на небо над лугом и дальним лесом.
— Здесь каждый раз вывешивается чья-то картина. На все небо.
— Не хочется уезжать. А картина — Бога.
— Посиди еще.
— Не могу. Меня ждут. — Кристина допила кофе и встала.
Мне хотелось сказать два важных для меня слова, но я промолчал. Это — проглоченные слова — было замечено.
— Ты топчешься сейчас, как медведь возле улья… Прости, как отшельник. Возле чего-то. Возле чего топчутся отшельники?.. Ну ладно, меня в самом деле ждут. Приеду — и сразу перестану существовать: то, се, то. се… Потом ночь — провал…
— Заезжай еще, — сказал я те слова.
— Хотелось бы. — Женщина отдала мне кофейную чашку и неожиданно протянула руку к моей бороде. Притронулась.
— Только не ври, пожалуйста, что ты не какой-то там проповедник и не сектант. Ты дремуч, как лес. Ты пропах деревом и травами. Ты вроде стога сена, и так же лохмат. Может, начнешь курить, чтобы пахнуть мужиком?
— Я и сам об этом подумываю.
— Вот и закури. Всё! — оборвала она разговор. — Я поехала. — Вдруг глубоко вздохнула, — Такие хорошие были эти минуты. Спасибо за них. Честное слово, они походили на иные минуты в храме, в воскресенье.
После того, как на шоссе зажглись еще одни фары, осветив на мгновение лес на другой его стороне, и машина влилась в ровно гудящий поток (он стал слышен), я присел на крыльцо. Небо потеряло уже краски заката, только из-за горизонта высунулось несколько длинных, по-собачьи розовых языков.
Вечер переходил в ночь. Ночь загнала меня в дом, но я там пробыл недолго. Снова вышел на крыльцо.
Темноту, которая знаменовала наступление вечера, эту темноту (чернила каракатицы) унесло несильным ветром, небо прояснилось, стало прозрачным, звезды все более обнажались. На лугу, на кустах разбросанных там и сям, пели сверчки. Шоссе продолжало функционировать.
Сойди я с крыльца и сделай два шага в сторону леса — буду слышать, как шумит несильный ветерок в верхушках деревьев. Шагни в сторону шоссе — попаду во власть несущихся по хайвею машин и красных огней. Мое крыльцо как раз, выходит, посередине между двумя этими стихиями. А ведь я совсем не думал, выбирая такое идеальное для моего состояния, пограничное место. Нет, не я, это, как всегда, мой Поводырь. Я "сам" осиливаю каждую его мудрость позже, через время.
Я то внимал сверчкам, которые пели все громче, то слышал редеющие уже моторы на шоссе. Скоро они, наверно, смолкнут. Только одиночные машины будут пересекать ночь. А сверчки будут петь до утра.
И тут я поймал себя на том, что мне сегодня одиноко и даже тоскливо. Женщина по имени Кристина успела во мне обосноваться! Вот она ушла — и я почувствовал в себе пустоту. Пустоту, которая не очень-то хотела чем-то заполняться. Я обеспокоенно подумал, что завтра уже нужно будет взяться за работу, она, захватив всего, не оставит места одиночеству. Но тут же и опомнился. Летним строчкам, как и вечерним мыслям, я не доверяю. Летом я всегда работал только для газет, полня, однако, задние страницы блокнотов строчками о том и о сем; осенью иные пойдут в ход. Из иной строчки, задающей ритм, потом выходит целый рассказ. А вечерние раздумья — они у меня почти всегда тягогостны, сокрушают прожитый день, а то и прихватывают всю мою жизнь. Зато по утрам я свеж, бодр, оптимистичен (жаворонок), дурашлив и готов на любые подвиги. К обеденному времени "это проходит" (цитирую прекрасную иронию Игоря Губермана, у которого "желание жить и трудиться проходит… к завтраку")
Надо пойти спать. Спать, спать! Уже и прохлада залила крыльцо и, наверно, дом. Даже в комнате будет холодно. Я собрался уже встать, как из леса накатила на крыльцо теплая волна воздуха с знакомым уже запахом звериной шкуры — словно опять кто-то огромный тяжело вздохнул, засыпая, кладя голову на лапы и закрывая глаза…
Спать. Утро вечера мудренее.
Чтобы покончить с сегодняшним смятением, я принял таблетку снотворного и скоро уснул. Окно на луг было открыто, свежий воздух свободно вливался в комнату и всё больше пахло травами.
Что там, за ручьем?
Просыпаюсь я здесь под птичью перекличку. Птичий народ поднялся с восходом солнца и теперь не то что занят едой, а, скорее, в самом деле перекликается: как, мол, спалось, не наведался ли ночной хищник в гнездо, не унес ли кого, все ли, в общем, живы; утро, мол, какое хорошее, роса высохнет и мы тогда давай ловить всякую мухоту и кузнечиков… Сейчас, наверно, это чудо лохматое появится на крыльце, ну да, гляньте, зашевелился в постели, зевает…