Музей, тихие залы, весьма средняя живопись, мрамор небольших форм, бронза…
Доре (особого впечатления масло Доре-графика не производит, но все равно интересно).
Я, посмотрев на картину, потихоньку оторвался от послушной нашей группы, слушающей великолепно обо всем осведомленного гида (русские гиды в Америке — предел совершенства. Это их работа, их бизнес, обеспеченность, это их собственные дома и завтрашние поездки по парижам, мадридам и токио), я оторвался от группы и вышел из музея. Мне хотелось еще раз полюбоваться идиллическим видом университетского городка, красивыми строениями, простором, чистотой, ровной зеленью лужаек.
И тут я увидел университетскую же церковь с крестом над куполом. Храмы мне всегда интересны — любые. В Казани я зашел даже в мечеть во время богослужения. В вестибюле понял, что нужно снять обувь, уложил туфли в ячейку большого стеллажа, и в носках переступил порог главного зала.
Огромное помещение, но стены для христианина непривычно пустые, кое-где только на мраморных, кажется, досках изречения из Корана. Молящиеся были как раз в глубоком наклоне, я постоял, оглядывая их спины и почти пустые стены, и вышел в залитую солнцем татарскую столицу.
А здесь, в университетском городке, я вошел в христианский храм. Не знаю, католический, протестанский, лютеранский — это для меня не имеет никакого значения. Бог, как говорят, один, а как ему молиться, это мое глубоко личное дело.
Я открыл тяжелую дверь и сделал один только шаг. Только один — потому что храм — вот неожиданность! — был пуст. Все в нем было, как я уже привык видеть здесь: скамьи, алтарь с раскрытой Библией на аналое, небольшой орган на задней стене… Высокий сводчатый потолок, под которым орган особенно звучен… И — ни одного человека.
В храме — прибегну к нужному слову — царила тишина.
Царила.
И, чуть сделав шаг от двери, я остановился. Мне и нельзя было идти дальше — потому что звук шагов нарушил бы тишину. Тишину, которая показалась мне Богом. Предчувствием Его, самым первым Его признаком.
Я стоял замерев. Застыв. Не шелохнувшись. Затаив дыхание. Застигнутый врасплох. Я стоял так, словно ощущал на себе чей-то взгляд…
…Незабываемые несколько минут в абсолютной тишине христианского храма. В пустоте его, которая на самом деле НЕ БЫЛА ПУСТОТОЙ..
Никакие слова — Бога или мои собственные — не прозвучали в голове, но, кажется, я в них не нуждался, мне было достаточно ЭТОГО безмолвия.
Минута Бога…
Она была; я перекрестился, по-православному, зная, что это нужно сделать, зная, что движения моей руки в эти мгновения чистосердечны, истовы и необходимы, и, потихоньку отворив дверь с медной ручкой, буквально на цыпочках вышел — к зеленым лужайкам, высоким деревьям, к университетским зданиям, к голосу нашего экскурсовода, повествующего послушной группе об эклектике американской архитектуры.
Позади, в пустом будто бы храме с высоким темным сводчатым потолком остался мой Бог — тишина, сокровенное мое общение, хоть и короткое, с Богом, незримое Его присутствие, моя вера осталась — в Того, Кого нельзя осознать, но можно однажды — хотя бы однажды, — хотя бы на несколько мгновений, сперва задохнувшись, услышав лишний стук сердца, а после дыша как никогда глубоко, почувствовать.
А потом был Дюпон, хранящий милое его сердцу время в большом доме, специально для него построенном, сады Дюпона — зеленые холмы с редкими купами деревьев, подстриженная трава, по которой бродило стадо серых диких гусей, и пасущиеся вдалеке косули…
Я писатель, а не ученый и поэтому не могу претендовать на "последнюю инстанцию" в своих текстах. Писатель чаще всего не утверждает, а только делится догадкой. Но через год примерно после записи своего впечатления, полученного в пустом храме, я читаю строчки философа Мераба Мамардашвили.
"Именно вера требуется, потому что Его-то (Бога) нет. Он есть только на одно промелькнувшее мгновение… В точке, в которой мы находимся, мы не можем ничего перенести на будущее. Если есть смысл, то только в ней".
Но здесь же, в дневнике, у меня есть еще одна запись. О другой моей религии.
"Признаюсь, что Пришвинское "Я прислонился к дереву, слился с ним и мало-помалу стал совершенно спокоен" моей сегодняшней природе подходит больше всего. Я уже не "подвешен", я "прислонен". Не прикован, не привязан, не прилип — при-сло-нен. Точнее, "прислонился" — искусник слова Пришвин и тут прав. Ибо в слове "прислонен" — принуждение.
Вот, пожалуй, ради чего я поместил себя в избушку рядом с лесом — ради того, чтобы прислониться к дереву.