В городке был парк, разбитый на невысоких холмах, обеспеченный асфальтовыми дорожками с бордюрами из специально выпеченных кирпичиков, дорожки удобно огибали холмы, постепенно на них взбираясь, лужайки были ровнехонько подстрижены, словно "парикмахер" являлся к ним каждое утро, даже опавший раньше времени лист казался на них нарушением порядка. Парк был пуст; но на одной из скамеек, в узорчатой тени развестисого клена, я увидел молодую маму с коляской, она приветливо, как хорошему знакомому, улыбнулась мне, произнеся дружеское Hi! и обязательное How are you?
Я помахал ей рукой и постарался расплыться в ответ, все еще учась прикладывать американскую улыбку на не очень-то улыбчивые свои уста.
Прошел дальше, сел на скамейку под следующим густым кленом, снял бейсболку, положил ее рядом с собой. Привалился к спинке скамьи, вытянул ноги. Холмы продувал несильный ветерок.
И…
Наверно, слишком уж благодушно доверился я этой идиллии и стал почти безупречной деталью июньского полдня в парке американского маленького городка, этаким прикинулся благополучным американцем, законно вкушающим плоды процветающего общества, забылся на минуточку, забылся… ибо ясно прозвучал вдруг остерегающий, чисто русский охотничий окрик:
— Ату его!..
Направленный на меня, он, однако, был во мне самом — как застрявший в сознании страх перед глубокой водой, полученный в детстве, когда тонул, как страх перед высотой, с которой однажды сверзился.
Остерегающий этот окрик, сволочной этот противовес, оказывается, сидит в нас, и знакомые американцы чувствуют в нас присутствие какого-то страха, но не знают, что это и откуда, принимая деланное наше американство, либо постоянное осторожничание, либо же просто пугливое поведение за обычное стеснение иммигранта.
Как бы там ни было, затикали пяток русских минут на американской скамейке, и никуда от них некуда было деться.
…После увольнения из газеты я работал какое-то время в строительном тресте "Колхозстрой" в надежде получить хоть малое жилье. Трест выпускал журнальчик-бюллетень, в котором печатались всякие новости о своей технике и технологиях, даже заметки о лучших строителях республики. Я его редактировал.
Взяв в руки журнальчик, я, битый уже (прямо и переносно) газетчик, сразу понял, что создается он методом блочного строительства. Словоблоки же я успел возненавидеть в газете. Из них, удостоверенных партией, целиком составлялись (а не писались) иные статьи…
Итак, журнальчик "Колхозстроя" создавался методом блочного строительства. И я решил его для общего дела чуть-чуть раскрепостить. Оживить в меру сил. Сделать "читабельнее". Чтобы тот, кто возьмет его в руки и раскроет рот для зевка, рот захлопнул, увидя необычный заголовок, и статейку прочитал. А в конце журнала, подумал я, можно и юмор дать…
Так я и поступил. Блоки разъял, форму их нарушил. Ввел свежие слова. Памятуя закон подачи информации, самое главное в ней вынес наверх. Поломав голову, сделал броские заголовки. Сам написал заметки о передовиках. Даже юмор подготовил. И представил номер будущего журнала на суд редколлегии.
Редколлегию составляи заведующие отделами треста, солидные коньячные дяди, знающие почем фунт лиха и вообще, по-моему, все на свете.
И вот, получив номер журнала, прочитав мои материалы, дяди сперва пошушукались, а потом дружно разворчались. Один за другим они поднимались над столами и критиковали мои заметки за то, что стали они непривычны — ни языком, ни стилем — чужие, легкомысленные: что это за заголовки? Что за вольности? что за безобразие? Как посмел новый редактор поднять руку на святая святых — блоки?!
И чем больше они выступали, тем больше лилось на мою голову непонятной злобы и такой непримиримости, какую можно было встретить много лет назад.
Надо было защищаться. Я встал и произнес такую примерно речь:
— Товарищи! Что случилось? Что произошло? Я опытный газетчик, проработал в отделе промышленности и строительства республиканской газеты четыре года, со строителями встречался десятки раз, нужды их и язык знаю. Я сделал наш журнал чуть живее, читабельнее, чуть отошел от застарелых канонов — всему ведь надо обновляться, время на месте не стоит (вот где была моя ошибка!) — откуда ваша непримиримость? Да и мы ведь — редакционная коллегия, коллеги, давайте обсуждать журнал мирно (еще одна), не хуля огульно, а предла…
Пока я говорил, один из заведующих начал подниматься над своим столом. Был он в отличие от других высокий, худой, сутулый — и поднимался и распрямлялся не то что медленно, а — значительно, сравнить это движение можно было только с тем, как вырастал из волшебного кувшина старый джинн. Он поднимался и поднимался — и все уже заметили его медленное продвижение наверх и, умолкнув, зачарованно смотрели на него. И вот, когда он, колыхаясь, как дым, уперся макушкой в потолок, обвел всех выразительнейшим взглядом человека, которому — одному! — неожиданно открылась истина, и замогильным каким-то голосом оповестил сверху собрание: