Скворец, кажется, уже научился шутить. Он освоил скрип доски моего крыльца и, понаблюдав за мной, неподвижным, минуты три, заскучав, издает вдруг этот звук. Я сразу же поворачиваю голову в направлении дома, потом гляжу на скворца, Тот притворяется невинным, крутит головой, словно осматриваясь, словно ему не до меня, словно и он обеспокоен этим звуком. Я встаю и иду было к дому, но мой пересмешник уже ухает мне вслед совой, думая, наверно, что это хохот. Я возвращаюсь к дереву, сажусь и грожу птице пальцем. И улыбаюсь, конечно. Мы оба довольны розыгрышем, что видно по скворцу, который переступает от возбуждения лапками и теперь уже повторяет и повторяет горлом крыльцовый скрип.
Под стеной леса раздалось шуршание, но я уже знаю, что это не змея. Это ежик, тоже мой старый знакомый, пришел к воде. Вот он показался из-под нижней хвойной ветки, огляделся, шажок-другой и уже стоит на глинистом бережке ручья. Озирается, навесив пока что иголки надо лбом. Увидел под дубом меня, проверил взглядом, тот ли, что знаком, да, это он, сидит, как всегда вытянув ноги. Ёж уложил назад иголки, подошел к воде, вытянул острый носик, стал пить. Попил, еще раз посмотрел на меня — не сдвинулся ли с места, нет, сидит как прежде, не шелохнувшись; еж разворачивается и, покачивая тяжелой колючей кольчугой, топает под нижние ветки ели. Раз, два, три — и снова только шуршание.
Эти мои минуты растворенности в несуете, в неторопливой деловитости, в естествености и рациональности каждого движения моих знакомых, эти минуты таковы, что я понимаю: правильно я сделал, что позволил их себе
Я не найду их больше нигде, они редки, драгоценны, как найденные вдруг золотые монетки, монетки-минутки.
Лес растет по своим законам; вода ручья выдерживает свою скорость, данную ей природой и местностью; трепещет над ручьем желтокрылая бабочка-однодневка, вот она, потрепетав, исчезла; муравей то бежит, то останавливается на моей штанине; гусеница-землемер измеряет расстояние от блеклого дубового листа до высохшего желудя… я вижу все эти скорости роста и передвижения и устанавливаю свою — движения моего небыстрого слова.
Я решил снять свой первый урожай — сорвал огурец выросший уже с мой указательный палец, кривой, в пупырышках, с желтым лепестком на корешке, но необыкновенно вкусный, сорвал и первый пооранжевевший помидор, величиной с теннисный шарик. Вот я и огородник, вот я и плантатор. Другие огурцы и помидоры тоже подходили, а перья зеленого лука я давно уже срывал для обеда.
Силы после легочной (сильно ослабляющей, как я понял) болезни и лекарственной атаки приходят медленно, но приходят, и это чувствуется по тому, как я снова начинаю радоваться моему окружению. Это походит на наведение резкости в фотоаппарате или бинокле. Я начинаю видеть подробности, оттенки цвета, острее ощущать запахи, папоротника, например, воды ручья и ароматы утренней листвы и цветов. И еще одно: с каждым днем усиливается та приязнь (мгновенное теплое чувство, прилив теплоты, нежности к знакомому дереву, кусту, цветку…), ко всему, что я вижу вокруг себя, та приязнь, что притупилась было из-за слабости. С каждым днем я все больше возвращаюсь в этот уголок, который стал большим моим домом.
Приехала (залетела) Кристина, принесла с собой запахи бензина, салона машины, чуть уловимый аромат духов, чужого табака. Приехала шумная, вся в в движениях, быстрые глаза, быстрые руки. Ухнулась на сложенный диван, вытянула ноги. Уф-ф-ф! Ну как ты? Я вижу, в порядке. Почти выздоровел? Больницей уже не пахнешь — опять деревом, бирюк. У себя, здесь, ты быстро поправишься. А я, как всегда, из сумасшедшего дома. Нет, это он отсюда кажется сумасшедшим. А твое убежище оттуда — отдельной палатой. Синтия передает тебе привет. Ты ей понравился. Такой же, говорит, как мой художник, такой же чокнутый. Мода на чокнутых не проходит. Я к тебе на минутку. Каплю виски и чашечку кофе…
Я отправился в кухню и слышал оттуда:
— Да, вот тебе витамины, сказали, для восстановления здоровья после болезни. Ты не заскучаешь здесь после той встряски? После больницы?
Продолжала:
— У меня ничего интересного. То есть, интересно все, пока им занимаешься. А после, когда отъедешь от города, понимаешь — чертова дребедень (noncense, bullshit)! На нее уходит моя жизнь. Иногда ловишь себя на мысли: там, где-то-где-то, возле леса-леса, есть уголок и в нем живет странное бородатое существо, скорее, снежный человек (big foot), чем homo sapiens. Оно умеет говорить…
Я появлялся с чашкой кофе в одной руке и рюмкой виски в другой.
— …ты скажешь мне хоть слово?!
— Где уж мне его вставить.
— А ты и вправду примитивный, впрочем, как все мужики; зато женщины умеют говорить и одновременно слышать собеседника.